– Отлично выглядишь! – произнес он.

Имея в виду «раньше ты была толстой». «Щенячьи-толстой», говорила ее мать, указав на это обстоятельство как раз в тот день, когда Эмма впервые с удовольствием посмотрела в зеркало.

– …В смысле, мне нравился образ гота и вообще…

Любой персональный комментарий заставлял краснеть – больше не спрячешься за белым готическим макияжем, – и Эмма ощутила, как вторая волна крови обежала ее тело и остановилась в груди. Она ничего не могла поделать: румянец то и дело выдавал ее, открывая миру тайные чувства.

– Как ты? Живешь тут рядом? – спросил Даги.

– Спасибо, хорошо. Нет… А ты?

– Ага, здесь недалеко. В Баттерси. Ты врач? Психиатр?

– Да…

Ее вновь захлестнули противоречивые страсти юности: ранимость под маской самоуверенности, компании, смущение, тяжелый груз будущего, до краев наполненного возможностями.

– Мы с Салли всегда считали, что ты станешь премьер-министром!

Она рассмеялась. Неужели правда?

– Но я не удивляюсь, что ты решила залезть в голову; ты всегда была любопытная. И добрая.

В груди у нее снова стало горячо.

– А ты? – спросила Эмма. – Чем занимаешься?

Она отключилась после словосочетания «информационные технологии». Всегда была любопытная и добрая. Даги Томпсон. Салли Пи. Дебора Дженкинс. Когда она успела потерять со всеми связь? Куда умчались годы?

– Слыхала про Салли? – спросил он, улыбаясь.

– Нет, я уже давно ни с кем…

– Только что выиграла в лотерею сто пятьдесят кусков!

– Серьезно?!

Невероятно. Он смеялся, они оба смеялись. Даги всегда так на нее действовал, расслабляя и одновременно предельно тонизируя. Подвинулся ближе, пропуская следующую вереницу велосипедистов.

– Правда-правда! Наша Салли! – Покачал головой. – Устраивает на день рождения грандиозную вечеринку. Она меня придушит, если скажу, что видел тебя и не позвал. Приходи обязательно!

– Конечно! День рождения… восьмого ноября? – Гладкой загорелой рукой он доставал телефон из карманчика на рукаве. – Дай свой номер, доктор Дейвис.

– Робинсон, – поправила она и тут же пожалела, что привнесла в разговор кого-то чужого; мужьям здесь не место.

Несправедливо, что мужчина сохраняет загадку, а на женщину обязательно ставят клеймо. Эмма смотрела, как он под ее диктовку забивает номер в телефон, замечала и одновременно вспоминала свободу его движений, грацию пальцев. Однажды, к ее великому удовольствию, их ошибочно приняли за пару. Интересно, помнит ли он ту вечеринку у Джейми Сторма, когда они всю дорогу проговорили на диване, касаясь друг друга ногами? Она так и не поняла, заметил он или нет.

Ну что она за дура, конечно, не помнит! Тридцать лет прошло.

– Да, ты замужем, я слышал. Дети?

Эмма смотрела ему в глаза. Мысли остановились. Румянец растаял.

– Да, – услышала она собственный голос. – А у тебя?

– Ага, двое мальчишек. У тебя кто?

Она помедлила.

– Девочка. Одна девочка. Эбигейл.

На секунду захотелось быть как все.

– Чудесное имя, – похвалил Даги.

Она кивнула. Да, чудесное.

– Сколько ей?

Эмма как будто наблюдала разговор со стороны, с летящего по небу облака.

– Девять.

Потом долго неподвижно сидела в машине, невидящими глазами глядя на руль. Цифры не складывались. Почему по улицам не бегают одни сумасшедшие?

Эмма вышла из грез, только когда парковщик постучал по стеклу. Завела мотор и вздрогнула от бодрого австралийского голоса, не подвластного горю и лжи.

«Выбор нового маршрута».

Да, подумала она, новый маршрут. Посмотрела на телефон, заметив, что батарея вот-вот сядет. Одиннадцать часов. На сообщения так и не ответили. Надо на минутку заехать.

Эмма припарковалась на Эллисон-роуд как можно ближе к дому номер пять. Когда-то она мечтала жить в таком районе, где светловолосые женщины гуляют с колясками, дети, не пристегивая, бросают велосипеды возле выкрашенных в яркие цвета незапертых дверей, в горшках на окнах цветут цветы, мусорные баки, благоухая лавандой, прячутся между оливковыми деревьями в разукрашенных собачьих будках, соседи забегают друг к другу, чтобы договориться о совместном ужине, а почтальон свистит и оставляет посылки у соседей, если адресата нет дома. На такой улице не может случиться ничего дурного.

О Конни, Конни, что ты наделала?!

Эмма разглядывала улицу в боковое зеркало: из внедорожника вылезали мальчишки в перепачканной футбольной форме. Из-за угла, рассекая воздух, выехали на скейтбордах две девочки в пышных тюлевых юбках, за ними показалась женщина с творчески растрепанными волосами, которую тянул на поводке нелиняющий пудель, а за нею – маленький мальчик с мячиком. Эмма проводила их взглядом. Она всегда хотела быть частью большой шумной семьи, как у Сая. Во многом ее привлекли именно его родные: беготня, возня, подколки и непринужденная, легкая любовь. Получить любовь собственной матери можно было, только выполнив определенные условия: вести себя так, чтобы мать чувствовала себя хорошо, быть умной (как она), худой (как она). Бо́льшую часть времени они проводили вдвоем. Только повзрослев, уже в университете, Эмма наткнулась на описание нарциссизма и начала хоть сколько-то понимать поведение матери. Когда у Эммы не получилось забеременеть, та постоянно напоминала ей, как легко забеременела сама, дистанцируясь от женских неудач дочери. Вышло так, что годы приема всевозможных контрацептивов, включая посткоитальные, были ни к чему, потому что организм Эммы («широкий, идеальный для родов таз», «пышная материнская грудь») беременеть не собирался. И какая радость, какое пронзительное счастье для нее и Сая, когда второе ЭКО сработало!

Оттого удар оказался еще больнее.

Зачем она солгала Даги?

Эмма вылезла из машины. Провела рукой по волосам, повесила сумку на плечо и подошла к дому номер пять. Вид у него был заброшенный: ветви разросшихся кленов нависли над тротуаром, ноги на крыльце скользили в ворохе увядшей листвы, занавески были задернуты, черная парадная дверь – вся в царапинах, стеклянную панель наверху покрывал толстый слой пыли.

Эмма постучала. Внутри темно и тихо. Она отступила посмотреть, нет ли признаков жизни наверху. Капли дождя покалывали кожу и ложились крапинками на светло-серый жакет. Если никого нет дома, она оставит записку. Возьмет лист бумаги из их коробки для макулатуры, которая раздулась от линованных страниц, исписанных чернильной ручкой. «Из точки единения выходит все та же личность…» Эмма снова постучала и вгляделась сквозь стекло. Уже собралась уходить, как вдруг заметила медленно приближающуюся фигуру. Отступила. После долгой возни с замками дверь отворилась. На нее смотрел старик. По глазам, темным и огненным, и желтовато-смуглой коже она поняла, что это отец Конни. Он недоуменно поморгал.