широким в плечах. В сумерках его силуэт отпечатывался на сетчатке 1317 буквой Т. Человек нёс швабру на длинной ручке и ведро. Шагая правой, он странно закидывал бедро – по дуге сбоку, не по прямой. Как будто зарос старый, не вправленный вовремя вывих.

Человек подошёл к стене-экрану, посмотрел наверх. Он стоял так с минуту, задрав голову, неподвижный, как древняя статуя. Бывший обитатель Тёмных территорий, бывший боец Братства, восемь лет назад ушедший в белый куб.

Потом покачал головой, поставил ведро на асфальт и принялся мести тротуар. Он собирал и скидывал через бордюр на проезжую часть осколки, пыль, мелкие камешки, окурки. Он вычищал швы между плитками и через равные промежутки околачивал со швабры застрявший в щетине мусор. Стук гулко разлетался в пустоте квартала, терялся между небоскрёбами.

– Воробей, – позвал 1317 из тени дорожной опоры.

Они обхватили друг другу предплечья, 1317 по-борцовски потянул Воробья к себе, шагнул в сторону и быстрым движением взял плечо и шею в захват. Ждал, что Воробей выскользнет, как раньше, и захватит его в ответ. Он не выскользнул, только упёрся 1317 в грудь локтем и замер.

Места в подсобке едва хватало на одного. Пять ступенек вниз, подземный куб метров девять, обшитые пластиком стены, за шторкой дыра в полу и лейка душа на никелированной штанге. В углу – плитка на две конфорки, раковина размером с кроссовок сорок третьего размера. Натовская раскладушка с тощим матрасом, откидной стол. Над столом – Morgenshtern на том самом мотоцикле. Было здесь и окно, узкое, под потолком – выходило вровень с асфальтом. Воробей достал из-под пластиковой панели пакет с тощими высушенными тельцами Psilocybe semilanceata.

– Будешь? Для настроения, по пять штук? Больше не предлагаю, скоро патруль приедет.

1317 покачал головой.

– Тогда я сам.

Воробей отсчитал пять грибов, бросил в чай, размешал, как сахар, отхлебнул.

– В Лосином собираю. Желающих много, а урожай так себе. Не то что за городом. А ты как? Прошёл кастинг? Давно по линии ходишь?

– Прошёл. Второй день завтра, – ответил тихо 1317. Он следил за движениями Воробья, узнавал их и пугался своего узнавания. «Это ты? – хотел спросить. – Почему ты здесь? Что с тобой сделали?» Хотел спросить и молчал.

– Ясно. Я, пока по линии ходил, тоже от всего отказывался. – Воробей усмехнулся. – Грибы не буду, то не буду, это не буду. Потом попустило. Пустота всё это.

– Что пустота?

– Всё пустота.

Воробей отпивал из кружки, смотрел по-собачьи на 1317 из-под бровей, это был он, но другой. Темнота вокруг глаз, а сами глаза как будто утонули в черепе, и рот не такой большой, высохший, что ли. Только скулы торчали как раньше, даже острее.

– Не ожидал, что так? – показал Воробей руками вокруг. – Думал, ламба, джакузи, кровать настоящая, да? Женщина?

1317 кивнул. Все на Тёмных так думали. Поэтому и занимали очередь к белым кубам с ночи, ныряли в шмот-контейнеры в поисках жёлтых курток, тёрли прокуренные зубы солью. Все хотели стать как он.

– Так тебе скажу: не думай. – Воробей допил, проглотил грибы и поставил кружку в раковину. – Не думай и не жди ничего. Помнишь кастинг? Как по-твоему, зачем он нужен?

– Ну, там, кожу проверяют, рефлексы. – 1317 вспомнил разряд сверху, стремительное возбуждение, сгусток спермы на полу, и как он ничего не почувствовал, кроме телесной судороги.

– Кожу. – Воробей засмеялся, облизнул губы длинным языком. – Шапку эту помнишь, из проводов? Шапка – главное. Я только потом понял. От неё разряд идёт, но это всё ерунда. Шапка считывает волны. Регистрирует активность мозга. Чем меньше – тем лучше. Нет активности – значит, нет мыслей и эмоций. Пустота внутри, понимаешь? Им нужно, чтобы ты пустой был. Кукол видел уже? Чёрных?

– Видел.

– Вот и ты такой же, только самоходный. Пустой. Сердечник. Они всё, что нужно, на тебя натянут. Любой скин, любой контейнер. Запишут в облако. Подключат, кайфанут. Как бы через тебя, но ты не заметишь.

Слово «сердечник» неприятно зацепило, царапнуло изнутри. Как будто он всегда думал, что это Воробей его сердечник, а оказалось, нет у него ничего внутри, пустота, контейнер, подсобка, грибы в пакете за пластиковой обшивкой.

1317 посмотрел на плакат. Настоящий мотоцикл и улыбающийся мускулистый Morgenshtern рядом.

– Скин, – сказал Воробей. – Рендер. Картинка подрочить. Их больше ничего не интересует. И тебя ничего не должно интересовать, если хочешь остаться. А сейчас извини, друг. Патруль на подъезде. Пора тебе.

Перед тем как уйти, 1317 спросил про стрелявших.

– Я не в курсе. Уроды какие-то. Раз в месяц устраивают замес. Потом месяц чинят стену, окна новые ставят. Не думай об этом. Главное – пустота чтобы была. Вот здесь.

Воробей протянул руку и постучал пальцем по лбу 1317. Ноготь у Воробья был твёрдый и острый.

Когда 1317 вышел из подсобки, на гигантском экране, перечёркнутом погасшей полосой расстрелянных окон, Morgenshtern снова собрался в великана. Он не спал, не уставал, не останавливался – только немного блюрил по краям в этот предутренний час, поднимался в ночное небо, улыбался в недостижимую высоту, облизывал губы, танцевал для самого себя, для редких автомобилей, пролетавших вдоль эстакады, для случайных зрителей.

Morgenshtern на экране был женщинами и мужчинами, женщинами внутри мужчин и мужчинами внутри женщин, всеми вместе и никем в отдельности. Он был сделан из пустоты, из амфетаминовых приходов базовых, из похоти города, из отложенных оргазмов, из непрерывно меняющегося потока фрагментированного порно. Каждый человек, на долю секунды всплывающий на экране, ничем не отличался от любого другого – все были на одно лицо, на один лад, наподобие чёрных подменных кукол с пропитанными лубрикантом контакт-вкладышами.

В студию 1317 вернулся той же дорогой. Вдоль реки, вдоль опустевших улиц, через обезлюдевшую площадь. Хотелось есть, в животе бормотали остатки протеиновой жижи. До своего ненастоящего жилья, выгороженного в бывшем цеху, добрался под утро. Лёг в кровать, под байковое армейское одеяло, стал ждать гудка, трогать себя за член, нюхать пальцы. Ненадолго заснул на рассвете.

Часть III

41. Славик. Фотографии

Шум двигателей и голоса разбудили Славика в половину седьмого утра.

Он вылез из-под двух больничных одеял – конец сентября, по утрам дубак, не топят в психушке этой – сунулся к окну.

Возле входа в четвёртый корпус «тридцатки» урчал на холостой чёрный минивэн и два открытых армейских джипа. В первом – три Сестры с автоматами, во втором – пулемёт в кузове. Как в Малинди, только воздух пахнет не травой, а грибами и прелыми листьями и на вооружённых людях одинаковая униформа со стилизованной под розовый треугольник буквой А на рукаве.

Автоматчицы выпрыгнули из джипов на мокрый асфальт, посеменили к крыльцу с оружием на изготовку. Одна встала под бетонным козырьком – Славику сверху был виден камуфляжный локоть и плечо с шевроном, другие тяжело побежали вверх по лестнице, по линолеуму в коридоре. Славик сел на койку, лицом ко входу, руки на колени – чтобы было видно: без оружия. Они вошли, дверь с ноги, ему АК в лицо: Комитет Сестёр, оставайтесь на месте до указаний.

– Как скажете, officière.

На пол его не положили, потрошить палату не стали, поводили стволами, вышли.

Он вернулся к окну, выглянул наружу из-за шторы. Эта, из Бурдж-Халифы, прохаживалась с телефоном в руках возле чёрного минивэна, только уже не в никабе, а в розовой офисной двойке и туфлях на каблуках.

После Дубая она написала ему один раз: дай координаты, где вы. Славик в ответ скинул точку на карте, и больше они не общались. Если комитетские запустили дрон слежения, как у них заведено, она точно знала: не было у них в психушке никаких несоответствий, неучтённого амфетамина, живого. Только эта в чёрном, чудик в свитере и три яйца, склеенные из старых тазов. Раз в неделю приезжал фургон с продуктами.

А они – на джипе с пулемётом.

Автоматчицы ходили сверху, стучали ящиками и дверцами, летело на пол мелкое, грохотали ножки шкафов и столов, хрустел под подошвами пластик. Через полчаса в дверях палаты снова появилась одна, чёрные брови из-под чёрной балаклавы: встаньте и идите в кабинет на четвёртом.

Славик встал и пошёл. Обыск Сёстры