О своей же дальнейшей судьбе Алексей просил не тревожиться,а умолял лишь не поминать его злым словом и, дабы честь имени Измайловыхоберечь, исхлопотать ему отставку.

«Вечно буду за вас Бога молить, ваше сиятельство, и почитатьлучшим, мудрейшим и добрейшим отцом из всех, кто прежде жил и ныне здравствует.Прощайте. Простите меня. Остаюсь недостойный сын ваш Алексей», – так заключилон сие письмо.

Не перечитывая, отправил его в Москву с нарочным, а потомвелел немедля собирать себе вещи и возок закладывать. Путь он себе определил наДнепр, в Запорожье, где жил его дядюшка, отцов брат. У него намеревался проситьАлексей протекции для поступления в казачий полк сичевиком, намереваясьполностью изменить судьбу, взять иное имя, а если Господь явит ему особуюмилость – и голову сложить, освобождая вместе с лихими запорожцами русскихпленников из турецкой да крымской неволи.

Он уехал, скрылся в рано упавшей осенней тьме, и дожди,будто струи Леты, смыли на дороге его след.

Здесь, в низовьях Волги, сентябрь – нечто совсем иное, нежелив тех северных краях, где сливается она с Окою. Ни студеных порывов ветра, низатяжных, пронзительных дождей, ни серо-свинцовых волн, бьющих в желтеющиеберега. Здесь царило, бушевало, свирепствовало лето, и Лизе чудилось, чтоникогда не было в мире холода, никогда не было осени, ледяных брызг, урагана,затопившего лодку…

Год тому назад… Да, уже год миновал с того дня, как вИльинской церкви повенчалась она с единокровным братом, затаенная любовь ккоторому все еще тлеет в самых сокровенных глубинах ее сердца.

Лиза так резко замотала головою, прогоняя тяжкие мысли, чтостарый киргиз, птичий хозяин, рядом с которым она стояла, испуганно вскинулся,разлепив узенькие щелки глаз и лопоча что-то возмущенное этой простоволосойневерной; и орлы его тоже встревожились, вытянули шеи, захлопали крыльями,сразу сделавшись похожими на всполошившихся кур, но один все так же сиделнедвижим – серый, пепельный, с белой макушкой, будто до срока поседевший откакого-то своего, человеку неведомого, орлиного горя, и взор его был стольсуров и высокомерен, что Лиза невольно устыдилась.

– Якши! Якши беркут! – негромко проговорил кто-то за ееспиною, и к продавцу птиц подошел невысокий калмык в темно-коричневом бешмете ималахае из серо-рыжего меха карагана – степной лисы. – Якши беркут! Этого беру!

Он сделал знак продавцу, и тот проворно разомкнул звеноцепочки, коей птица была привязана. Покупатель протянул левую руку, защищеннуюкожаной, затейливо расшитой рукавицею, и белоголовый беркут послушноперепорхнул со своей жердочки на эту незнакомую руку.

Киргиз восхищенно причмокнул:

– Ай-йя! Твоя птица! Твоя! Тебе уступлю задешево. Задаромотдам!

Лиза тихонько усмехнулась. За два базарных дня она немногонаучилась разбираться в ценах. Беркут – не хлопчатая бумага и не арбуз, тут определениестоимости вовсе непостижимо. За иного беркута калмыки с радостью отдавалипрекрасную лошадь, а за другого, на взгляд Лизы, совершенно такого же, жалелибарана корсаковской мерлушки, которая здесь почиталась самой мелкой монетой.

Вот и сейчас за невидного собою беркута калмык в лисьеммалахае отдал не коня даже, а высокую и надменную тонконогую верблюдицу! Уходясо смирно сидевшей на его руке птицею, калмык вдруг сверкнул в ответ такоюнесдержанно-счастливою улыбкою, что тонкое, смуглое, сурового очерка лицо егосо сросшимися бровями и узенькой бородкою, обегающей щеки, вспыхнуло девичьимрумянцем и сделалось вовсе молодым. Лиза невольно улыбнулась тоже, и пригожийкалмык задержал на ней пристальный взгляд, вспыхнувший еще большим восхищением привиде этого смугло-румяного круглого лица, озаренного светом серо-голубых глаз вопушке длинных, почти до белизны выгоревших ресниц. Вскочив верхом и держаберкута на рукавице, калмык вдруг похлопал по крупу коня сзади, призывно глядяна Лизу.

Да ведь он приглашает ее ехать с ним! Какое-то мгновение онастояла, оторопев, потом пожала плечами, отвернулась и стояла так, пока заспиной не раздался топот копыт.

Это могла быть просто шутка, не стоило и внимания обращать.Но во взгляде калмыка вдруг появилось нечто пугающее, внезапно напомнившее ЛизеВольного. Неприкрытая похоть – вот что это было!

Лиза опасливо поглядела вслед всаднику, в который разподивившись, как легко степняки переносят зной, оставаясь в своих тяжелыходеждах да пышных мехах бодрыми и свежими. И вдруг она показалась себе такойпотной, разомлевшей, неряшливой да растрепанной, что, сверкнув позеленевшими отзлости глазами, резко повернулась и торопливо пошла прочь с базара.

Да и то сказать, Леонтий с Готлибом небось заждались.Достанется ей на орехи.

Где там! Леонтий будто и не заметил столь долгого ееотсутствия. Строчит в тетрадке, записывает, что Готлиб рассказывает ему, пороюсбиваясь на немецкий, но чаще обходясь русской речью, выражаясь, как всегда,складно и степенно, разве что слишком твердо выговаривая слова.

– Рассеянные в великом множестве по Яицкой, Калмыцкой и всемВолжским степям черепокожные, сиречь раковины, во всем сходны с морскими,которые в реках не находятся, – вещал Готлиб.

– Чем же ты пояснишь сие? – с уважительным любопытствомспросил Леонтий, но собеседник отвесил ему легкий поклон:

– В свой черед желал бы изведать твое ученое мнение!

Голос и манеры Леонтия враз изменились, и он отвечал в тон Готлибу,словно не в двуколке, грубо сбитой, сидели оба, а стояли в собраниивысокомудрых мужей:

– Полагаю, из сего вполне свидетельствует, что возвышеннаястрана, между Волгою и Доном лежащая, и так называемый Общий Сырт между Волгоюи Яиком были древние берега пространного моря! Море, как вместилище разныхчудовищ, рыб и черепокожных, таковым же подвержено переменам, как и матераяземля. Там было морское дно, где ныне лес, степь, где ныне славные городапостроены!

«Дитя!» – снисходительно подумала Лиза, запрыгивая на тяжелогруженную мешками и бочонками телегу.

Высокоученые мужи разом к ней обернулись; лицо Готлиба, каквсегда в ее присутствии, приняло кислое, недовольное выражение, а загорелыечерты Леонтия смягчились ребяческой восторженной ухмылкою.