Я падаю на кровать с письмом в руках.

Как это возможно? Заплатил ей за то, чтобы она держалась от меня подальше? Или она все это выдумала? Она была способна на любую ложь – чего можно ожидать от женщины, которая изменила мужу с соседом?

Лицо ангела и сердце змеи.

Все внутри меня холодеет. Я смотрю на письмо и пытаюсь понять, что все это означает.

Я приеду поздравить тебя на твое тринадцатилетие.

Но тогда она и умерла, на мой тринадцатый день рождения. Так вот почему она была недалеко от нашего дома.

Она хотела со мной встретиться.

Я зарываюсь головой в одеяло и рыдаю как ребенок. Все чувства, запертые внутри меня, вырвались наружу и сплошным потоком хлынули из глаз и носа в старое мамино лоскутное одеяло.

Мне снова девять лет, и мама лежит голая на диване с соседом.

Мне тринадцать лет, и мама разбилась на машине в паре километров отсюда.

Мне восемнадцать лет, я одна и беременна.

Мне тридцать шесть, мой отец умирает, сын пропал, а меня обманули все, кому я верила.

Как же сильно я скучаю по Самуэлю. Разлука с ним причиняет такую боль, что с губ срывается стон. Я вдруг понимаю, как же была не права, когда решила ему не звонить. В этом мире у нас с сыном есть только мы. Все остальное не имеет никакого значения.

Я достаю мобильный и набираю номер Самуэля, но слышу только автоответчик. Телефон сына отключен.

По дороге домой я несколько раз пытаюсь дозвониться до Самуэля, но безуспешно. Когда поезд метро проезжает Вэстерторп, я отправляю Самуэлю эсэмэс. Пишу, что я люблю его и прошу дать весточку.

Отправляю сообщение со странным чувством удовлетворения от того, что иду наперекор всем членам общины, отцу и пастору, которым обещала не связываться с сыном.

Когда поезд останавливается на станции «Фруэнген», я вижу, что небо темнеет на горизонте.

Я бросаю взгляд на часы и ускоряю шаг. Уже поздно, а мне еще нужно запустить стиральную машину.

Воздух еще теплый и пахнет дорожной пылью и цветущей сиренью.

Мобильный пикает в кармане, сердце подпрыгивает в груди.

Достаю телефон, но это не Самуэль, а директор магазина, Стина. Она спрашивает, не смогу ли я прийти завтра пораньше.

Отвечаю согласием и продолжаю путь, занятая мыслями о том, как сильно я люблю Самуэля, как сильно он мне нужен. Правда об отце и матери заставила меня переосмыслить всю свою жизнь и вспомнить о том, что по-настоящему важно.

Щелкаю выключателем в подъезде, но лампа не работает. Щелкаю снова и снова, убеждаюсь, что лампа перегорела, и начинаю подниматься по лестнице в темноте, одновременно роясь в сумке в поисках ключей.

Из-за звона ключей я не слышу шагов на лестнице. А может, из-за мыслей о Самуэле.

Потом все происходит стремительно.

Кто-то хватает меня за руку и сильно сжимает.

Я вижу в темноте огромного мужика с бритой головой и невольно вскрикиваю.

Он еще крепче сжимает мне руку и приказывает замолчать.

– Ты мать Самуэля? – шипит он.

У него сильный акцент. Какой-то восточноевропейский. Может, Польша. Или Прибалтика.

– Да, – выдыхаю я. – Я мама Самуэля.

Хватка ослабляется.

– Где он?

– Я не знаю, – говорю я правду. – Я его выгнала из дома. Не прямо выгнала, попросила уйти. Мы поссорились… и… Самуэль плохо себя вел. Я подумала, что нам нужно взять паузу… То есть…

Мужчина выпускает мою руку и изо всех сил бьет кулаком по стене.

– Где? – ревет он. – Где он сейчас?

– Я не знаю, – шепчу я. – Я пыталась до него дозвониться, писала ему, но телефон отключен. И я уже ужасно жалею, что выгнала его. Ничего бы не произошло, если бы я его не выставила, точнее, не сказала бы ему…

Громила меня перебивает:

– У него есть кое-что, что ему не принадлежит.

Я не отвечаю, не знаю, что сказать, думаю только о пластиковых пакетиках с белыми порошком, которые выбросила в помойку.

Мужчина снова хватает меня за руку, но уже мягче, словно чтобы привлечь мое внимание.

– Передай ему, что я был здесь, – говорит он, выпускает мою руку и идет вниз по лестнице.

– Хорошо, – отвечаю я. – А вы кто?

Я тут же раскаиваюсь в том, что этот вопрос слетел у меня с языка. Словно о Самуэле спрашивал обычный человек, а не «опасный преступник», как сказали полицейские, приходившие ко мне на работу.

– Он знает, – отвечает мужчина, не останавливаясь.

Шаги затихают, и я остаюсь одна в темноте.

Почувствовав руку Малин на плече, я поднимаю глаза.

– Поехали? Ты потом в больницу?

Я киваю и кладу в рот последнюю булочку.

Сегодня суббота. Мы работаем полдня. В расследованиях убийств нет выходных. И сегодня день с большой буквы Д. Сегодня врачи начнут снижать дозу медицинских препаратов.

Но не ради Нади я еду в больницу, а ради Афсанех.

Встав, поправляю розовую рубашку, сегодня даже выглаженную.

Признак выздоровления.

Дайте подходит к нам и окидывает меня взглядом. Взгляд замирает на желтом шелковом платке в нагрудном кармане моего пиджака.

– Вот оно как, – хмыкает он с таким видом, словно его худшие подозрения подтвердились.

Малин улыбается и подмигивает мне.

– Мы будем в малом конференц-зале, – сообщает она и бодрой походкой идет прочь по коридору.

Если бы не живот, сложно было бы поверить в ее беременность, она быстрая и гибкая, как танцовщица.

Мы заходим в помещение и садимся за круглый белый стол.

Я рассказываю о встрече с Мануэлем Дос Сантосом – прокурором и руководителем предварительного расследования. Это дело у них в приоритете, и нам обещали выделить дополнительные ресурсы.

– Он просит пока не общаться с журналистами, так что, если будут звонить, без комментариев. Малин, что у тебя?

Малин листает бумаги.

– Как вы уже знаете, ДНК-анализ подтвердил, что покойный Юханнес Ахонен.

– Это мы уже слышали, – хмыкает Дайте.

Малин делает паузу, несколько раз моргает и продолжает:

– Я проверила сотовый Ахонена и данные по банковской карте незадолго до его пропажи. Последний звонок был сделан третьего марта. Исходящий, он длился десять минут пятнадцать секунд.

– Кому он звонил? – интересуюсь я.