черными чулками, быстро пошла за ними со своим спутником. Я стоял и глядел им вслед, пока они не скрылись.

Но забыть их я не мог. И до сих пор я спрашиваю себя: неужели миссис Кветик была права? Неужели я виноват в смерти Юрия? Но когда я сейчас думаю о семье, которая сыграла в моей жизни такую роль, моя вина перед Эллен мучит меня так же сильно, как вина перед Юрием. А музыка — ее я слышу только в себе, но мне этого довольно. Кажется, я знаю, кто отнял ее вместе с моей юностью, но вот кто дал нам ее в те счастливые дни, когда мы играли с Юрием, мне, наверное, узнать не суждено.

ДЕНЬ, КОГДА ПОГИБ ПЕВЕЦ

Лерой был человек добродушный и покладистый, но с чувством собственного достоинства. Он никогда не лез на рожон, хотя твердо знал, чего хочет от жизни; гордость, которую так старательно душил в себе его отец, соединилась в нем с верой в человеческую доброту, которую исповедовала его мать. Отец, суровый богатырь-мулат, всю жизнь проработал официантом в клубе морских офицеров в Норфолкском порту; мать до сих пор зарабатывала дома шитьем. Они дали сыну возможность поступить в Хэмптоновский институт, но когда он учился на третьем курсе, матери понадобилась его помощь. В Хэмптоне Лерою и открылось его истинное призвание.

Однажды вечером, когда он пел в душевой после тренировки — баскетбольная команда первокурсников и секция легкой атлетики возлагали на него большие надежды, — его услышал через открытое окно проходивший мимо учитель музыки. Через несколько дней Лерой уже пел в институтском хоре. А очень скоро понял, в чем состоит цель его жизни. Обаяние спорта навсегда поблекло в лучах ожидающей его славы. Он с упорством одержимого стал заниматься музыкой и языками, без которых, как он понимал, ему теперь не обойтись. Когда у отца обнаружили запущенный рак легких — увы, не значащийся в списке профессиональных заболеваний по ведомству военно-морского флота, — и Лерою пришлось бросить учение, он ужасно страдал, но не считал обрушившееся на семью горе крушением своих надежд: это была только отсрочка на пути к заветной цели.

Сложив большие, сильные руки на связке учебников, Лерой сидел в кабинете того самого учителя музыки и терпеливо дожидался, когда тот кончит печатать рекомендательные письма своим нью-йоркским друзьям. Он не чувствовал ни тени неуверенности или сожалений, и, хотя вид у него был спокойный и даже, пожалуй, безразличный, он весь горел желанием уехать. Учитель вложил три коротеньких письмеца в конверты.

— Лерой! — сказал он грустно. — Лерой, я верю в вас. — Этот всегда серьезный белый человек с худым, бледным лицом в веснушках протянул к нему через стол руку и робко, чуть не со страхом тронул его за локоть. — У вас голос из чистого серебра.

Лерой смущенно потупился.

— Берегите его. Лет через пять, может быть, семь, ну восемь… Напишите мне, Лерой.

Лерой повез рекомендательные письма и память об этом напутствии в Нью-Йорк. Учитель пения, который согласился с ним там заниматься, устроил его петь по воскресеньям в церковном хоре. Лерой снял комнату на 143-й улице у живущего в полуподвале управляющего домом, к которому он нанялся в помощники, и вдобавок стал работать истопником в котельных тех домов по соседству, которые еще не перешли на газ или теплоцентраль. Но его не оставляло ощущение — он писал об этом домой, матери, — что он топчется на месте: послать ей побольше денег никак не удается, пением он занимается мало и нерегулярно, а тут еще у него появилась девушка.

Лили была племянница хозяйки, у которой он снимал комнату. Она работала счетоводом в мебельном магазине на 125-й улице, хотя кончила курсы машинописи и стенографии. Сначала, когда Лерой только с ней познакомился, он сильно ее робел — ему было хорошо известно, что гарлемские девицы просто не замечают провинциальных парней, пусть даже на их свитерах красуются буквы местных спортивных команд, и, лишившись здесь своей славы спортсмена, которая оказывала магическое действие на девушек в институте, совсем растерялся. Но Лили была красавица, от нее так нежно пахло, прямо как от цветка, и она была умная, серьезная девушка, поэтому он в полном смятении все же решил ей открыться. Через неделю они уже часами гуляли по песчаному берегу Джонс-Бич, а через три месяца она дала согласие стать его женой.

Ошеломленный своим счастьем Лерой подозревал, что все решила спевка в церкви, на которую он пригласил Лили. Она одиноко сидела на скамье, завороженно глядя на него, а он улыбался ей сверху, и его ликующий голос наполнял всю церковь.

— Лерой, у тебя талант, настоящий талант! — вскричала она, когда они вышли на улицу. — Этот человек прав, твой голос — чистое серебро! — Она сжала его руку.

— Ну что ты, пустяки, — смутился Лерой. Наверное, зря он рассказал ей, что́ говорил ему на прощанье тот учитель музыки. — Таких, как я, миллионы. Я понял это, только когда приехал в Нью-Йорк.

— Ты не должен так говорить, это малодушие! Я верю в твой талант, не смей поддаваться сомнениям. Лерой, Лерой, давай будем всегда хорошими и добрыми! И всегда будем любить друг друга.

Они поженились, после чего Лерой переселился в квартиру к Лили, где она жила со своей мачехой, тремя младшими братьями, мачехиным двоюродным дядей и жильцом-учителем, и начал искать другую работу. Теперь нужно было всерьез зарабатывать деньги — для регулярных занятий с учителем пения и для Лили, которая уже ждала ребенка.

— Я горы сворочу, если мне будут прилично платить, — заявил Лерой своему приятелю, таксисту на собственной машине, длинному и худому как жердь негру с вечной сигарой во рту. — Мне бы только найти хорошую работенку! Знаешь, какие у меня мускулы? И у меня есть цель, ради которой стоит вкалывать.

Тедди задумчиво пожевал сигару.

— Я решил податься на новый автозавод за городом. Машина дает мне гроши, и то только вечерами по субботам. А в субботу я и так смогу ездить. Ты когда-нибудь на заводе работал?

— Я с любой работой справлюсь, — беззаботно рассмеялся Лерой. — У меня легкие как кузнечные мехи. Я буду гнуть спину от темна до темна ради моего голоса и ради моей Лили.

— Э, в облаках витаешь, друг. На заводе нужно иметь не только железное здоровье, но и железные нервы. В вашем институте никто и представить себе не может, что это за каторга.