изъявил свое удивление его учености. – «Мне рассказывал покойный архимандрит», – отвечал он. – «А откуда архимандрит почерпнул эту мудрость?» – «Откуда? Видишь, всюду писанные книги: их будет добрых три вьюка ослиных и только одних церковных; мирских было еще больше». – «Где же они?» – прервал я, с возрастающим любопытством. – «Архимандрит сказал – не подобает мирским книгам храниться в храме Господнем и перенес их в свой дом». – «Ну?» – «Дом сгорел, а с ним и книги».

Увы!.. И как равнодушно, как холодно рассказывал он о потере этой, может быть, исторической сокровищницы. – «Были сваковские (всякие) книги, – говорил он, – и про царей, и про серомахов разных, а пуще всего про Сербию, да про Султана, да про белого Царя».

Я перебрал по книге, по листку, все писанное, хранившееся в церкви; действительно, книги были большею частью церковные или духовные, некоторые восходили к отдаленному времени и писаны на коже, другие на пергаменте; только две книги светского содержания; одна заключала в себе беспорядочное собрание исторических отрывков о некоторых народах и великих людях древности: здесь были так сказать вклеены без всякого разбора повествования «о славном Риме, о Великом Александре, о Ноевом потопе, о Перикле и Аристотеле» – и проч.; другая, – судя по письму и слогу новее; ее должно отнести ко временам последних королей сербских: содержание ее довольно замысловато: это путешествие некоего Ефрема в Вифлеем, исполненное приключений и вымыслов баснословных.

Между клочками бумаг, я нашел, довольно хорошо сохранившуюся грамоту на построение храма подписанную рукой самого Стефана: это узкий свиток, длиною аршина в два, подобный нашим старым свиткам, обозначающий со всею подробностью земли, урочища, рыбные ловли и разные привилегии, дарованные храму. Грамота некоторым образом указывает на обширность владений сербских королей во время Стефана и важность Морачского монастыря. Это один из фактов, доказывающих законность нынешних владений (не исключая и Грахова) Черногории; Черногории, которая, после падения королей сербских, одна сохранила в себе ее независимость, ее народность, ее герб, а вследствие этого, права самобытности, которые древнее и законнее прав многих существующих держав.

Множество найденных мною турецких фирманов и разных письмен остались не разобранными и не поясненными; судя по некоторым, находящимся на них заметкам по-сербски, иные утверждают неприкосновенность прав духовенства и церквей.

Газеты недавнего времени провозгласили во всеуслышание и со всею подробностью истины, что некто, званием монах, родом серб, нашел в Морачском монастыре, в раскрытом им гробе, множество исторических, чрезвычайно любопытных свитков и книг, которые поясняют древнюю историю славянских народов; вслед за тем они возвестили, что все это пуф. Здесь было место открыть истину этого события, и я рассказал его отцу игумену со всею газетною подробностью: он слушал не сводя с меня глаз, с вниманием и любопытством дикого, слушающего вести европейского мира; для игумена казалось непостижимым, что люди знают о существовании Морачского монастыря, между тем, как со времен королей Сербии никто не посещал его, кроме разве странствующего, неграмотного монаха, да турецкого сборщика податей, являвшегося, некогда, в урочное время за гарачем (податью). Игумен, наконец, выразумел меня и пояснил это обстоятельство. Действительно, около года тому назад, заходил сюда один монах, как водится ел, пил, платил за гостеприимство рассказами всяких небылиц, которые слушаются с такой жадностью в глуши и, наконец, по истечении двух недель, ушел тайно из монастыря, похитив из сундука беремя книг. С этими книгами он явился в Сербии; а отец игумен очень был рад, что опросталась часть сундука, куда он поспешил сложить кое-что из своего добра. Он, впрочем, уверял, и я вполне верю, что это книги были церковные – псалтырь, евангелие и проч. – Гроб же Стефана, единственный в церкви, стоит по-прежнему не прикосновен. Не говоря о сверхъестественной силе, охраняющей его, нужны десятки людей, чтобы сдвинуть с места тяжелую крышу гробницы.

Геологические мои розыскания открыли близ Морачского монастыря старинные копи, в которых видны были признаки медной зелени; это дает повод предполагать здесь добычу и обработку медных руд времен отдаленных, тем более, что изобилие леса и воды в соседстве копей представляет все средства для горнозаводского дела (см. геологическое описание).

Глава XIX

Ком

14(26) августа

В Васовичах мы узнали, что комские пастыри ведут постоянную войну, или правильнее, взаимное опустошение и грабежи с Климентами, соседственными с ними племенами, славянами по происхождению, магометанами по религии, подданными Турции, что они, вместе со своими катунями, прогнаны далеко с вершин Кома, что, наконец, не проходит двух дней и особенно ночей сряду, чтобы Клименты не нападали на комские станы: это не поколебало, однако, нашу решимость, мы даже не дождались подкрепления своему небольшому отряду и, переночевав в Васовичах, отправились к цели своего путешествия. Подымаясь по крутой, почти отвесной тропе до самой ночи, мы шли по узкому, гребню; на полпути между Васовичами и Комом видели с левой стороны Калашин, с правой Клименты: с той и другой могли ждать нападения, и тогда наше положение было бы довольно опасно, потому что на узком хребте нельзя было проходить иначе, как гусем, один за другим, или, много, по два рядом, нельзя было ускорить шага. Наши люди беспрестанно забегали по сторонам для разведок, мелькали над пропастями, в которые страшно было взглянуть и над которыми может проскользнуть только черногорец. Так шли мы до крайнего, со стороны комской высоты, катуня, где решились провести ночь, несмотря на то, что здесь подтвердилось на месте все слышанное нами в Васовичах.

Ночь. Какая ночь! Едва мгла начала опускаться долу, все стада были укрыты близ балаганов и в катуни настала тишина, будто бы он внезапно опустел или превратился в кладбище? Сравнение тем более близкое, что эти закоптелые от дыма шалаши были точно могилы. Огонек повсюду угас; мы должны были потушить и свой, хотя холод пробивал нас до костей: мы уже находились в области снега. Зато вершины гор ожили самой шумною жизнью. Пастыри, разместившись на них, составили цепь вокруг всего катуня, в довольно дальнем от него расстоянии; перебегая с одной вершины на другую и забегая далеко в горы, они наполняли воздух такими пронзительными криками, которых верно не удастся мне услышать в другой раз до страшного суда; подстрекаемые ими сотни собак выли и заливались лаем всю ночь не умолкно: этот шум, вторясь эхом и звучно отдаваясь в горах, мог скорее пробудить мертвого, чем усыпить живого, и то сказать, что было не до сна: из нас едва ли кто задремал в эту ночь, несмотря на усталость предшествовавшего дня. Уже перед зарей, когда