— Свиридов, кто же это вас ранил?

— Да я сам, товарищ врач, нечаянно: чистил пистолет, а он и выстрелил, — слабо проговорил красноармеец.

Алёшкин заполнил карточку и, обращаясь к командиру роты, сказал:

— Теперь его надо эвакуировать в ближайший госпиталь. Кто этим займётся?

— Пусть он немного полежит здесь, я сейчас доложу командиру медсанбата, — ответил тот.

Но докладывать не пришлось. Дверь открылась, и в комнату вошёл начсандив Исаченко:

— Что здесь такое? Доложите, — обратился он к Сангородскому.

Командир медроты рассказал, что было сделано, кто за что отвечал, представил дежурного хирурга Алёшкина и при этом не мог удержаться, чтобы не похвалить его и всю бригаду. Исаченко слегка улыбнулся:

— Ну что же, это хорошо, так и должно быть. В общем, приятно, что молодёжь умеет работать. А вот докладываете-то вы, товарищ Сангородский, плохо. Надо научиться говорить военным языком.

Он немного помолчал, а затем добавил:

— А раненого мы сейчас заберём и увезём в госпиталь. У меня санитарная машина, на неё и погрузим, я сам и завезу. Он транспортабелен? — обратился Исаченко к Борису. Тот, помня замечание начсандива Сангородскому, вытянулся и, чётко произнося слова, ответил:

— Так точно, товарищ начсандив, транспортабелен лёжа. Вот карточка передового района, — и с этими словами он подал её начсандиву.

— Ого! Да вы, оказывается, не только оперировать умеете, — снова улыбнулся Исаченко. — Хорошо, пусть его несут в мою машину, — сказал он, выходя из помещения.

И тут наступила заминка: носилок в медпункте не было, командир медсанбата категорически запретил распаковывать носилки, уложенные на трёх грузовых машинах и связанные в пачки. А носилки, на которых был привезён Свиридов, принадлежали полку, и Иванцов увёз их с собой. Что делать? Но нашёлся санитар Кузьмин: он подбежал к машине начсандива, узнал у шофёра, что в его машине носилки есть, взял одни и через несколько секунд явился с ними в медпункт. Сейчас же раненый был погружен в машину, и Исаченко уехал.

Сангородский впоследствии рассказал Алёшкину, что этот раненый подозревался в умышленном членовредительстве, и начсандив обязан был доложить о нём в Особый отдел дивизии.

В скором времени и в течение всей дальнейшей войны много раненых прошло через руки Бориса Алёшкина, но этот первый чернявый паренёк запомнился ему навсегда. Впоследствии выяснилось, что, хотя Свиридов прострелил себе ногу не умышленно, а по небрежности, а, может быть, и по неумению, дивизионный трибунал приговорил его к направлению в штрафной батальон. Что с этим пареньком случилось дальше, Борис так никогда и не узнал.

После отъезда начсандива сёстры и санитары навели порядок в медпункте, заменили бельё, перемыли инструменты и вновь поставили их стерилизовать на организованный Аристарховым очажок. Всё это время Борис, гордясь собой и своими помощниками, с важным видом стоял у входа в медпункт с командиром роты и взвода, то есть с докторами Сангородским и Симоняком, выслушивая их похвалы. Между прочим, он заметил, что операция у него прошла так хорошо только потому, что он всего полгода назад прошёл специальные курсы усовершенствования, где учителями были такие знаменитости, как А. В. Вишневский, С. С. Юдин, Гориневская и другие, и что, видимо, их наука пошла впрок.

Лев Давыдович сказал, что Исаченко отдал приказание дежурить на медпункте всем отделением операционно-перевязочного взвода по двенадцать часов, и следующее отделение заступает в 22:00. После этого начальники ушли, а медпункт стал центром внимания всего медсанбата, и за оставшиеся до смены три часа с Алёшкиным переговорили почти все врачи. Чувствовалось, что все они очень хотят знать и уметь делать всё, что необходимо при огнестрельном ранении. К сожалению, для большинства из них эта работа была совершенно новой, и из рассказов Бориса они очень многого не понимали. Так, даже термины и названия инструментов, которые он невольно употреблял, им были незнакомы.

Лишь такие врачи, как Дурков — хирург из Даркоха (селение в Северной Осетии), приехавший вместе с Борисом, да Е. В. Картавцев, до войны работавший хирургом в районной больнице Рязанской области и по прибытии в медсанбат зачисленный в госпитальную роту, понимали Алёшкина с полуслова и по-настоящему могли судить о правильности или ошибочности его действий.

Конечно, лучше всех мог бы это сделать командир госпитальной роты — хирург, доктор Башкатов, но тот, как, впрочем, и командир медсанбата, даже не счёл нужным осмотреть медпункт. То ли он был слишком болен, то ли считал, что раз это поручено не его роте, значит, ему и интересоваться нет смысла.

Между прочим, Борис этому был даже рад. У него не было полной уверенности, что всё сделано правильно. Его беспокоила мысль о том, что он, по существу, никак не обработал входную рану. Уже потом Алёшкин сообразил, что её следовало бы рассечь. Конечно, об этих сомнениях он никому не сказал.

На улице немного стемнело. Белые ленинградские ночи уже кончались, темнота понемногу сгущалась. Сидя на пороге своего медпункта, Борис увидел, как в отдельных частях леска, находившегося напротив, становилось всё темнее и темнее. Правда, потёмки наступили значительно позднее, чем в Кабарде, на юге. Там ведь сумерек почти не бывает, а вслед за заходом солнца сразу становится темно. Здесь же ночная темень надвигалась медленно, и она была не настолько густа. И звёзды, постепенно загоравшиеся на темнеющем небе, были как будто мельче, и не такие яркие, как в Кабарде. Казалось, что они находятся здесь дальше от Земли.

Глядя на это небо, Борис невольно вспомнил о доме. Совсем-совсем недавно, чуть больше месяца тому назад, они с Катей, уложив детей, сидели на крыльце своего дома и любовались мириадами звёзд, мирно мигавшими со своей недосягаемой высоты. Так же, как и сейчас, недалеко мерцал огонёк: соседи Завитаевы готовили ужин на летнем очажке — почти таком же, как смастерил Аристархов, который, сидя на корточках, подкладывал маленькие сосновые чурки, чтобы побыстрее прокипятить хирургический инструмент. «Как-то там Катеринка, получила ли деньги, письмо? А от неё пока ничего нет. Да она ещё, наверно, толком и не знает, куда писать. Вот остановимся на постоянное место, тогда я ей пошлю точный адрес», — подумал Борис и, бросив потухший окурок, вошёл в дом.

В комнате медпункта всё уже было прибрано, и обе сестры, сидя у стола, весело смеялись чему-то, видимо, очень забавному, что им рассказывал Кузьмин, сидевший на корточках возле двери, куривший в кулак и старательно разгонявший другой рукой облака сизого махорочного дыма.

Одеяла, затемнявшие окна, были опущены и, как Борис убедился ещё на улице, светомаскировка была достаточно хорошей. Но, как это часто бывало