в начале войны, маскируя одно, совсем забывали о другом. Так случилось и здесь. Хорошо закрыв окна, Алёшкин совсем не обратил внимания на довольно значительный свет, излучаемый очажком, на котором кипятились инструменты и который, конечно, был хорошо заметен издалека и с высоты. Эта оплошность повлекла за собой неприятности для всего отделения и, прежде всего, для его командира.

Борис прошёл к столу и сел на одну из табуреток, с которых вскочили сёстры, ещё не успевшие оборвать смех при появлении врача, а Кузьмин поспешил ретироваться за дверь. Борис собирался похвалить девушек за расторопность и отличное знание своего дела, как вдруг на улице услышал гневный крик комиссара батальона Барабешкина:

— Я тебе приказываю! Немедленно заливай огонь, ты что, фашистам сигнализируешь?!! Гаси сейчас же!

В ответ слышался довольно спокойный, но всё же смущённый ответ Аристархова:

— Мне же приказали инструмент вскипятить, вот я и кипячу. А они ещё не кипят, товарищ батальонный комиссар.

— Ты ещё рассуждать? Тебе приказывают, а ты ещё в пререкания со старшими вступаешь?!! — кричал Барабешкин.

Алёшкин и обе сестры выскочили из медпункта, чтобы защитить санитара, но своим появлением только подлили масла в огонь. Ведь они были в белых халатах и, конечно, их фигуры в темноте, да ещё в отблесках от, как назло, особенно ярко разгоревшегося очажка, были видны издалека. Это окончательно вывело из себя Барабешкина, панически боявшегося вражеских самолётов. Он уже совсем диким голосом заорал:

— Марш в помещение! Вы что, не понимаете, что демаскируете медсанбат? Вы за это перед трибуналом ответите!

Ко всем этим выражениям были присовокуплены и другие, которые в печати приводить не принято, но в тот момент ни Борис, ни сёстры на это даже внимания не обратили, а, растерявшись, кинулись обратно в медпункт.

Вероятно, так бы и не удалось простерилизовать инструменты, если бы не находчивость шедшего вместе с комиссаром политрука Клименко. Последний приказал Кузьмину принести из медпункта две плащ-палатки и соорудить вокруг очажка подобие шалаша, который значительно уменьшил видимость огня. Тут, к счастью, инструменты достаточно прокипели, и огонь можно было залить. Но комиссар до того рассердился, что даже не зашёл в медпункт, куда его вёл Клименко, чтобы показать ему героев сегодняшнего дня.

Так, этот день, начавшийся для отделения Алёшкина успешно и удачно, закончился совершенно непредвиденным и неприятным инцидентом. Борис, хотя и был оскорблён и обижен грубостью, руганью и криками комиссара Барабешкина, мысленно обзывал его хамом и трусом, в душе не мог не признать известной справедливости его требований. В свою очередь, он поругал и себя за свою невнимательность, досталось от него и Аристархову.

Вскоре после ухода комиссара пришла смена — отделение доктора Дуркова. Когда Борис со своими людьми вернулся в расположение медсанбата, он узнал, что все коровы уже подоены и директор совхоза, не дожидаясь рассвета, вместе со стадом и сопровождавшими его дедами, уже более часа назад покинул усадьбу. Молока надоили очень много, заготовлять его впрок было невозможно (стоял конец июля), и хозяйственники медсанбата решили раздать его на ужин. Борису, как и всем другим, достался целый котелок ещё не остывшего, парного молока, которое он и выдул почти одним духом, закусив изрядным куском чёрного хлеба.

До официального отбоя, который в медсанбате с начала формирования был в 23 часа, о чём громким криком: «Отбой!» извещал дежурный, и после которого хождение по территории батальона запрещалось, оставалось всего 10–15 минут. Борис решил узнать, куда же делись Перов и Тая. Когда он очутился в расположении санитарного взвода, бойцы, сидевшие кучками и осторожно курившие, чтобы, Боже упаси, кто-нибудь из начальства не увидел, вскочили при его появлении. Узнав, кого он ищет, помкомвзвода Волков сказал:

— Товарищ военврач третьего ранга и Таисия Никифоровна ещё не вернулись. Они рано утром уехали в Ленинград, и вот до сих пор их нет. Уж не знаем, что и думать. Я к командиру медсанбата ходил, хотел доложить, да он спит. Так вот и сидим, ждём их. Палатки им, как приказал командир взвода, поставили, вот здесь под деревом, — и он показал на темневшие в нескольких шагах сооружения, из двух плащ-палаток каждая, стоявших под большими раскидистыми соснами.

— Ну, ладно, — сказал Борис, — я пойду к себе в роту. Когда они вернутся, скажите, что я заходил, спрашивал.

Борис отправился к себе, залез в палатку, которая у них на двоих с Дурковым была сделана из трёх плащ-палаток. Днём, пока Алёшкин работал в медпункте, Дурков заботливо оборудовал жильё, застлав пол еловым лапником и покрыв его где-то раздобытыми байковыми одеялами. В головах вместо подушек он уложил вещевые мешки, а с боков, приподымая стенки палатки, поставил потрёпанные чемоданчики.

Алёшкин, сняв обмотки и ботинки (он всё ещё не имел сапог), растянулся на импровизированном ложе и, даже не успев закурить, заснул крепким сном. За день он здорово устал. Конечно, спал, не раздеваясь. Кстати сказать, с того момента, как медсанбат выехал из Софрина, раздеваться на ночь командирам медсанбата было запрещено. Да, собственно, и там на ночь никто не раздевался.

На следующий день, в воскресенье, подъём произвели не в шесть часов, как обычно делалось в Софрине, а в восемь, и Борис успел основательно выспаться. Когда он поднялся и, умывшись из колонки водопровода, находившейся во дворе совхоза, вернулся к своей палатке, то увидел около неё котелок с пшённой кашей и мясной подливой, сверху котелка лежала пайка хлеба, а рядом стоял большой чайник с чаем. Всё это принёс санитар Аристархов, который, видимо, счёл своей обязанностью с этого дня заботиться о командире отделения. Алёшкин с аппетитом поел.

Вообще, следует сказать, что положение врачей, как и большинства средних медработников, в медсанбате сложилось какое-то неопределённое. Многие из них воинских званий не имели, и поэтому никаких знаков различия не носили. Являясь представителями начальствующего состава, в строевом отношении они находились в положении рядовых. По распоряжению (не совсем умному) командира медсанбата они полностью подчинялись старшинам рот, которые, имея звание старшин, носили в петлицах соответствующее количество треугольников. Так получилось и с Алёшкиным: хотя он имел звание старшего лейтенанта строевой службы, однако, «чтобы не путаться», как выразился командир медсанбата, ему было запрещено носить кубики. Поэтому он, как и другие врачи, носил петлицы с эмблемой медицинской службы, но без каких-либо знаков различия. Привыкнув в армии занимать командные должности, он чувствовал себя неловко.

Начальник штаба батальона Скуратов заполнил соответствующие документы на присвоение первичного медицинского звания «военврач третьего ранга» на всех врачей, которые его не имели, и передал это в штаб дивизии, но