Шестеро чумазых и тощих, как и ребята, которых я пытался защитить, парней, только на несколько лет старше, с удовольствием и азартом набросились на своих жертв. Из всех я был самым крупным, но это еще ни разу не спасло меня от побоев – я тюфяк. Меня колотил один, но с особой жестокостью. На мне не осталось живого места, когда наконец этим детям, рожденным в законе, надоело нас избивать. Тяжелые подошвы грязных потрепанных ботинок я прочувствовал на каждом сантиметре собственной шкуры. Когда старшие покинули нашу комнату, мы еще долго валялись на полу едва дышавшими кусками мяса.

С самого младенчества я привык к жестокости и боли, которой с каждым прожитым днем становилось все больше. Мать и в самом деле родила меня без отца и больше двух лет позорных скитаний в моем обществе не вынесла, а доверила мое воспитание государству. Так, по крайней мере, мне объяснили мое появление и пребывание в так называемом детском городке «Березки». Школа, интернат-общежитие, различные мастерские – моя реальность, и все могло бы сложиться неплохо: голод, грязь и недостаток многих вещей можно было пережить, но не детскую жестокость со стороны себе подобных ребят.

Я всегда был крупным, и не единожды мне предоставляли право выбора – стать сволочью и непонятно с какой целью выколачивать душу из младших ребят или самому оставаться подушкой для битья. Я всегда выбирал второе, не видя никакого смысла в избиении таких же несчастных детей, каким был сам. Я бы мог и часто пытался давать отпор, но самые отъявленные сволочи никогда не нападали в одиночку. Главарь никогда не передвигался по местной территории без сопровождения, стая насчитывала четыре-шесть человек. Справиться с тремя было еще реально, а с шестью уже нет. А иногда их было и около десятка.

– Нужно было соглашаться, – слышится из соседнего угла комнаты.

– Что? – поднимаю голову, не понимая, о чем речь.

– Говорю, нужно было соглашаться нас бить. Ты бы, может быть, делал это не так больно.

После избиения мы все расползлись по разным углам, будто тараканы, и сейчас из одного из углов на меня смотрела испуганная и обреченная пара глаз. В другом углу, будто бродячая кошка, зализывал раны третий участник бойни.

– Я никогда и никого не собираюсь избивать без причины. Тем более из лучших побуждений. – Подниматься больно. Ноги не слушаются, но валяться на грязном и холодном полу бесконечно просто невозможно. Скоро отбой, и в комнате станет на восемь человек больше. Поэтому нужно поторопиться, чтоб не пугать тех, кому сегодня повезло больше нашего.

Медленно подхожу к Ваське, который попал сюда год назад, на протяжении всего года его постоянно били, заставляли выполнять чужую работу, устраивали темную, да и просто могли помочиться ему в койку или украсть в лютый холод единственную пару сапог. Болезненно худой ребенок с большими черными глазами однозначно не заслужил подобной доли, но разве нас кто-то спрашивал о том, хотим ли мы появиться на этом свете, где, кажется, правит бал боль?

– Как ты? – Присаживаюсь на корточки и внимательно осматриваю похожее на свинцовое месиво лицо.

Растирая грязным рукавом на несколько размеров большей, чем надо, рубахи сочившуюся из разбитой губы кровь, Васька проговорил:

– Жора, скажи, зачем нас мамки рожали? Зачем угробили собственную жизнь и обрекли на вот это нас? Терпеть больше невмоготу. – С глаз Васьки срываются слезы, и как хорошо, что этого, кроме меня, никто не видит. С теми мальчишками, которые были замечены рыдающими, обращались более жестоко, а еще заставляли носить платья и мочиться сидя.

– Да ладно тебе. – Если б только Васька знал, сколько раз я задавался этим же вопросом… Но я старше и должен быть сильнее, даже мудрее, несмотря на свои одиннадцать лет. – Сколько нам тут осталось? Жизнь ведь ого-го какая длинная, а детский дом еще лет пять-семь, и останется в прошлом. Будем строить взрослую жизнь так, как нам того хочется. Не будет в ней ни Кузьмы, ни Ивана, ни Астаха, ни кого-то еще, кто будет указывать нам, где спать и как дышать. Все наладится, нужно только подождать.

– Наверное, ты прав, – безрадостно шепчет Васька. – Вот только семь лет это очень много. Мне сейчас семь, считай, впереди еще целая жизнь…

– Васька, не распускай сопли. Эти скоты старше, и уже через пару-тройку лет их не станет. Так что все наладится еще раньше, чем мы этого ожидаем. Главное – выстоять и исполнять то, чего они от нас требуют.

– Зачем меня мамка родила?..

Убеждать в светлом будущем человека, над которым ежедневно издеваются так, будто он бесчувственное бревно, все равно что пытаться убедить приговоренного к смерти в том, что на небе ему будет лучше – одинаково призрачные перспективы. Тем более это глупо, когда ты и сам-то ежедневно проклинаешь собственное существование и хочешь увидеться с мамкой лишь с одной целью: глядя в глаза задать вопрос – зачем я здесь? Да и в одиннадцать лет недостает слов, чтоб говорить о подобных вещах.

Оставляю Ваську наедине с его мыслями и, хватаясь за левое подреберье, бреду к Лешке, который не проронил ни слова.

– Леха, ты как? – склоняюсь, легонько касаюсь плеча, тормошу. – Лех?

– Номально, – голосом, похожим на мышиный писк, слышится ответ.

– «Номально», это хорошо. Но ты не врешь? – какой-то слишком неподвижный и тугой узел, а не человек лежал на полу.

– Нет. Номально.

Когда в комнате появились остальные наши соседи и заняли спальные места (коек было семь, а нас одиннадцать, самые мелкие спали по двое), Лешка продолжал лежать в углу, утверждая, что ему там хорошо. Мне было за него тревожно, но помощи просить у воспитателей было бесполезно – врачей на нашей территории все равно не было. Раз в неделю наведывалась медсестра, которая осматривала только больных, а те, кто ни на что не жаловался, в глаза ее никогда не видели.

Майское солнце еще не успело прогреть впитавшие в себя за суровую зиму холод стены, одеял на всех не хватало, а о простынях мы и мечтать не могли, приходилось согреваться теплом собственного тела, скрутившись в три погибели на голом, вонючем, блохастом матрасе. В этот вечер я засыпал с одной мыслью – как можно раньше сообщить воспитателю о Лешке, пусть они его все же осмотрят и чем-то помогут.

С утра я обнаружил Лешку в луже крови, которая вытекала из его заднего прохода. Тело было холодным. Его живо прибрали из нашей комнаты и увезли в неизвестном направлении. Смерть не была чем-то удивительным и неожиданным. Сироты бесконечно болели и мерли как осенние мухи. Никого не интересовали и не волновали причины, по которым в приюте стало на одного ребенка меньше, когда война ежедневно забирала жизни тысяч взрослых и крепких мужчин и женщин. Умерших детей ежемесячно десятками вывозили за пределы нашего городка, и о том, где их хоронят, никто не знал. Может, их просто сжигали; а может, сбрасывали в какую-нибудь бездонную яму с названием «Человеческие отбросы».

Ровно через неделю в бане нашли повешенного Ваську. И снова никто не задумывался: «почему?», «как?» и «сам ли?». Его просто увезли в неизвестном направлении.