я замужем. Ведь нормальный парень, как я наконец догадалась, либо хочет переспать с одинокой самкой, либо держится от нее подальше, чтобы не попасть в двусмысленную ситуацию. Особенно если он женат.

Меня неумолимо оттесняло на обочину бытия, и я буквально из последних сил уцепилась за своего поклонника, чтобы влиться в основной поток жизни.

Интересно, что злее всего я обманула себя, когда была на сто процентов убеждена, что точно знаю, за кого выхожу замуж, и в этот раз уж точно не одурманена никакими фантазиями и мечтами. Честная сделка, думала я. И, как всегда, ошиблась…

* * *

Гортензия Андреевна не обманула, на даче действительно развернулась полевая шахматная секция. Вся банда Егора, вместо того чтобы гонять на великах и играть в войнушку, сидела за досками, а мама только успевала подсказывать ходы, разрешать спорные ситуации, утешать проигравших, урезонивать выигравших и искать в траве шахматные фигуры.

Пятничный вечер выдался промозглым, небо затянуло тяжелыми тучами, и по дороге от станции на дачу Ирина грустила, что завтра опять будет весь день идти дождь, но, к счастью, ошиблась.

За ночь ветер разогнал облака, и, проснувшись, она увидела в окно ясное голубое небо и краешек солнца, щедро озаряющий комнату своими лучами.

Оказалось, она проспала, и Володя проснулся поздно, так что, когда они с младшим сыном спустились вниз, все уже позавтракали, большой стол с веранды был вынесен в сад, и Егор с мамой начали за ним шахматную партию.

Пока Ирина с Володей умывались и ели кашку, подтянулись приятели старшего сына.

Ирина сунулась на кухню готовить обед, но там уже царила Гортензия Андреевна, взмахом поварешки давшая понять, что помощники ей не нужны.

Оглядевшись в поисках важных и неотложных дел и не обнаружив таковых, Ирина покрепче обняла Володю и села с ним на крыльце катать машинку. За неделю они очень соскучились друг по другу, и Ирина решила, пусть мама ее ругает лентяйкой, но эти выходные она будет носить своего сына на ручках, и все. И больше ничего не будет делать.

Подошла мама. Ирина внутренне сжалась, готовясь к отповеди.

— Ты не против, что ребята у нас играют? — спросила мама.

Ирина оторопела.

— Я говорю, ничего, что ребята у нас? И стол мы вынесли без спроса, но ты так сладко спала, что я пожалела тебя будить.

— А… Конечно, я только рада, — промямлила Ирина.

— Я сама не думала, что дети так увлекутся, но что теперь, не выгонять же…

— Господи, мама! Пусть что хотят делают, главное, не организуйте тут с Гортензией Андреевной кружок юного партизана.

— Кружок юного стукача она бы точно организовала, дай только волю, — произнесла мама зловещим шепотом.

— Я все слышу, — донеслось из кухни.

Ирина внутренне сжалась, предвидя перепалку, в которой непонятно, чью сторону принять, но Гортензия Андреевна появилась на пороге кухни, смеясь, и мама вдруг тоже улыбнулась, подмигнула и поспешила к детям.

Володе надоело катать машинку, и Ирина принесла роскошно иллюстрированное издание сказки про Пиноккио, в суровой борьбе добытое мамой в Доме книги еще для них с сестрой. Картинки завораживали Володю, а в ней самой будили неясные и оттого чудесные детские воспоминания.

— …Кроме самой игры еще нужно знать этику поведения за доской, — услышала она мамин голос, — надо, ребята, вести себя прилично, не задираться, не комментировать и тем более не высмеивать ходы противника, если он выиграл — обязательно поздравить с победой, если вы — поблагодарить за игру. И тогда с нами будет приятно играть даже много более опытному шахматисту, а это, ребята, очень важно, потому что наше мастерство крепнет только в единоборстве с сильным противником.

«Какие хорошие правила, — усмехнулась Ирина, — и для обычной жизни прекрасно подходят, особенно то, которое насчет ходов противника. Прямо жаль, что мама никогда им не пользовалась в отношении нас с сестрой».

— И еще очень важное правило, — продолжала мама, — взялся за фигуру — ходи. Так бывает, что ты спланировал ход, протянул руку к фигуре, и тут тебя осеняет, что есть гораздо более остроумный ход, почти гениальный, но среди серьезных шахматистов переходить считается неприличным. Надо закончить тот ход, что начал.

«А вот это правило не всегда годится, особенно для судей. Наверное, потому, что если сравнивать жизнь с шахматной партией, то люди — это не фигуры на доске, а такие же шахматисты, как и ты, и каждый ведет свою игру», — вздохнув, подумала Ирина. Настроение испортилось, голову опять заполнили мысли о том, о чем она обещала себе в выходные не думать.

Книжка надоела Володе, и Ирина пошла с ним к правлению, куда вскоре должна была подъехать молочная цистерна и куда уже потихоньку стягивались такие же мамаши с детьми и с бидончиками.

Володя, страшно гордясь собой, вез на веревочке красный самосвал, а его друг Леша из соседнего дома гордо катил перед собой какое-то пестрое гремящее чудовище, в котором с большим трудом Ирина распознала бабочку.

Похвалившись своим имуществом, приятели дружно двинулись дальше, а Ирина, обменявшись приветствиями с Лешиной мамой, пошла следом, стараясь выкинуть из головы мысли о работе. Естественно, ничего не вышло.

В пятницу после обеда, когда она, аккуратно разложив все бумаги, прикидывала, можно в этот раз отпроситься пораньше на электричку или лучше отложить до следующих выходных, к ней заглянул печальный Дубов. Ирина первый раз в жизни видела Анатолия Ивановича с чем-то похожим на человеческое выражение лица.

— Ах, Ирина Андреевна, все-таки удивительная у вас способность сеять сомнения везде, куда упадет ваш взгляд, — сказал он с невеселым смешком.

— В смысле? — не поняла Ирина.

— Не далее как на прошлой неделе вы интересовались делом Кольцова, не так ли?

Она кивнула.

— Ну вот извольте, наши доблестные сыщики нашли настоящих убийц девочки Барановой. Строго говоря, не то чтобы они сильно искали, но не отказываться же, когда раскрытие преподносят на блюдечке.

С исчезновения Василисы прошло уже семь лет, которые ее одноклассники прожили, мягко говоря, по-разному. Одна девочка, окончив школу, выучилась в торговом техникуме, распределилась в универсам и почти сразу после этого попала под волну борьбы с расхитителями социалистической собственности и получила прямо-таки конский срок. Это было несправедливо, потому что настоящий вред причиняла не двадцатилетняя девочка, обвешивающая на пятнадцать-двадцать граммов покупателей в гастрономе, а ее руководство, создавшее такие условия работы, что, встав за прилавок, продавец не может торговать честно. Или он обвешивает, или на него вешают недостачу. В двадцать лет психика гибкая, человеку можно вкрутить все что угодно, в частности то, что у