Снаружи, в темноте, он бежит вниз по сланцевым ступенькам, зная их на ощупь. В лагерях по всей Аркадии темно, лишь в шатких огоньках вдалеке угадываются фонарики тех, кто вышел по нужде. Из Пекарни поднимается густой хлебный запах. Кожу Кроха покалывает от холода; пятки брызгаются росой на спину. Небо обрывается острым краем, сосны пронзают воздух, камешки, как живые, шарахаются из-под подошв. Он бежит так быстро, как только несут его ноги, очень быстро для столь маленького тела, а затем притормаживает, чтобы насладиться тем, насколько темнота мягче в лесу.

Красный кардинал выпархивает из-за куста, но Крох забыл свой новый фотоаппарат, который прислала бабушка. Не вернуться ли, думает он, но бежать назад далеко, а заря дожидаться его не станет.

За вдох до восхода он взбирается на холм.

На вершине, в зарослях турецкой гвоздики, выше верхушек сосен, он сидит и смотрит, как начинает желтеть день. Ястреб расправляет крылья и кружится, взмывая. Туман раскатывается по земле одеялом, укрывает поспешно дальние горы, поля, Пруд, ручьи; укрывает амбар Амоса-амиша вдалеке и тонкое кружево дымка над коттеджем Верды. Оголодалая тварь, туман: он жрет. Взбирается на Террасы с кривыми стволами яблонь. Под конец только Крох и Аркадия-дом смотрят друг на друга, каждый в одиночестве на своем холме, над молочным морем тумана. Два острова, вот они что, озаряемые рассветом.

* * *

Порой мир слишком велик для Кроха, так переполнен он ужасом и красотой. Каждый день изумляет по-новому. Вселенная пульсирует, с невероятной скоростью расширяясь. Крох чувствует, как она разматывается в ничто. За пределами Аркадии громоздится то, о чем он мечтает: музеи, стальные башни, плавательные бассейны, зоопарки, театры, океаны, полные чудны́х существ.

Он знает, что его представления о Внешнем мире приблизительны: по крупицам собраны и нечетки. Составлены из того, что дошло до его ушей, из историй, которые люди приносят с собой, из того, что он прочитал. Он ни разу не покидал Аркадию с тех пор, как сюда прибыли Свободные Люди, он тогда только начал ходить, – если не считать коттеджа Верды на краю леса, крошечного атолла из одного островка. Ему предлагали, бывало, съездить в Саммертон с парнями из Гаража или с Ханной пойти в университетскую библиотеку в Сиракузах, но каждый раз он говорил: нет, спасибо. Он боится Внешнего мира: то ли того, что там все будет так, как он себе представлял, то ли того, что не будет.

Клаус, один из “Певцов Сирсенсиз”, любит приставать к Кроху с вопросами, которые впору младенцам. Насколько велик слон? Как выглядит метро? Сколько человек может вместить стадион “Янки”? Крох лишь смутно может понять, почему Клаус хохочет до слез, когда Крох отвечает: Слон такой же большой, как Восьмиугольный амбар? Метро – это как поезд из жуков-фольксвагенов в большой стальной трубе? Стадион “Янки” в Нью-Йорке вмещает… две тысячи человек? – это вдвое больше Аркадии, и это предел того, насколько многолюдной может вообразиться ему толпа.

Дети вы, дети, говорит Клаус, со вздохом откидываясь на спинку стула и отирая глаза. Прям какое-то дикое племя из джунглей с костями в носу. Вот раздолье было бы социологу потолковать с вами.

Крох знает, что это неправда. Не невежественны они и не наивны. На семинарах, которые можно посещать после утренних Государственных уроков, он изучил местные растения, классиков английской литературы, геометрию, физику, физиологию человека. Он помог разродиться в Курятнике роженицам шести, не меньше. Он, как и другие дети Старой Аркадии, умеет играть на гитаре, выпекать хлеб и колоть дрова, лепить горшки и прясть лен, вязать носки, выращивать злаки и овощи, сочинить хорошую историю, настоять Кисло-сидр на яблочной падалице и что угодно приготовить из сои.

Ему всего хватает, он не испытывает недостатка ни в чем. Если сосредоточится, то представит мир во многих его обличьях: вот плотная духота джунглей; вот чистый скрежет песка пустыни; вот холодная ясность Арктики. Города он представляет себе как большие Аркадии, но жизнь там хуже, чем здесь, жестче и злее, а люди ходят туда-сюда и суют друг другу наличные. Он видел монеты, похожие на чеканные шайбы, видел листочки зеленой бумаги. Люди там карикатурны: Скруджи, Джеллиби[21] и грязные сироты в пустотах прокоптелых фабрик, в заброшенных уединенных домах, и в каждой комнате, как маленькая пещерка Платона[22], вопит мерзость под названием телевизор. Во Внешнем мире страшнее, чем здесь. Там на Фолклендах идет война, там сандинисты и никарагуанские контрас, там грабежи и изнасилования, все то ужасное, о чем он слышал от взрослых и читал всякий раз, как находил в Дармовом магазине старую мятую газету. Президент – актер, наделенный властью, чтобы распространять без запинки выгодную корпорациям ложь. Там бомбы среди звезд и убийства в гетто, красный дождь над Лондоном, там похитители и рабы, и даже сейчас, и даже в Америке.

Он решил, что уедет в колледж, когда ему исполнится восемнадцать, и овладеет магическим умением в темной фотолаборатории извлекать изображения из кюветы. На прощальной вечеринке дряблое лицо Эрика будет сиять предвкушением того, как Крох поддастся очарованию Внешнего мира. Да, Крох на несколько лет подпадет под это очарование, но затем вернется в Аркадию, и навсегда. С этого самого момента и до отъезда надо каждый день готовиться к тому, что его ждет. Он знает, что единственное его оружие против угроз Внешнего мира – это знания и слова: когда в мыслях закипает тревога, он сто раз произносит “Ханна” или твердит “дезидерата, дезидерата”, пока слово не лишится всякого смысла. Если мысли его подбираются к запретному, или если липко снится маленькая Пух, которой всего двенадцать, но у нее приятное тело и пухлые губы, или если после уроков немецкого с Марлен он бежит в фотолабораторию, чтобы снизить давление в штанах, он просит прощения перед Хелле у себя в голове. Крох выучивает стихи и читает их, к ней адресуясь: она идет, прекрасная, как ночь, вслед за Байроном думает он. Но лишь один любил твоей души паломнический пыл и на изменчивом лице – печалей след, думает он вслед за Йейтсом. И все-таки, даже обладая знаниями и словами, порой страшновато, что мрачные вести из Внешнего мира сломят его. Он цепляется за укорененное в нем убеждение в том, что люди хороши и хотят быть хорошими, надо только дать им шанс. Он знает, что это самое лучшее, самое распрекрасное, что есть в Аркадии. Это защитная оболочка.

Поднимается ветер. Седалище одеревенело от сиденья на жестком камне, и волна тумана стекает с холма. В Аркадия-доме сейчас будет сбор на Первую смену завтрака. Слезы высохли, кожу