посматривает на Кроха. Крох почесывает Юстасу голову, и, вздохнув, пес засыпает. Крох находит видоискателем мать и Верду, их головы по разные стороны стола, пряди распущенных волос посверкивают в падающем из окна свете. Ханна сосредоточена на Верде, которая вся в прошлом, у ее локтя крутится магнитофон.

Очень они были странные люди, говорит она по-отшельничьи хрипло. Называли себя Богознатцами, потому что верили, что человек способен достичь совершенства, а значит, божественности. Они верили, что соитие есть дар от Бога, и все члены общины этим даром щедро между собой делились. Чтобы избежать последствий, а именно детей и любви, был введен сменный график: каждую ночь новая женщина с новым мужчиной, и мужчины обязаны были испускать семя в носовые платки.

Кроху неловко, он поеживается внутри себя. Верда на него смотрит. Ты прости меня, Ридли, за мою прямоту, говорит она в своей величественной и отстраненной манере.

Но потом их лидер, Джон Ноланд, мой прадед, продолжает она, решил, что пришло время размножиться. Съездил в общину Трясунов, увидел, что им грозит вымирание, и не пожелал этого своему народу. Так что учредили программу под названием Евгенизация. Самым высокодуховным мужчинам и самым высокодуховным молодым женщинам после тщательного подбора разрешалось вступить в брак. И, конечно же, поскольку духовней всех были старики, из которых не было никого духовней, чем Джон Ноланд, из сорока восьми родившихся деток двадцать три были его. Одна из них – моя бабушка Марта Саттон. Ее матери, Минерве, едва исполнилось тринадцать в то время.

Верда устало улыбается. И вот оказалось, продолжает она, что, когда в подобное вовлечены дети, система идет трещинами. Младенцы, принадлежавшие отдельным матерям, притязания на отцов. Романтическая любовь, запретная, разумеется. Так программа воспроизводства лучших вступила в противоречие с сердцем. Ну и, конечно, родителям приходилось смотреть на то, как их двенадцати-тринадцатилетние дочки спят со стариками. Пошли слухи, в газетах появились яростные передовицы, и горожане выгнали Джона Ноланда из Саммертона. Он бежал в Канаду. Не осталось главного, что связывало сообщество. Стержень разрушился.

Лицо Ханны сияет. Крох щелкает ее еще раз, а затем еще раз – Верду, как та многократно отражается в чайном сервизе из потускнелого серебра. Ханна, дорогая моя, говорит Верда. Давай на этом закончим. Я что-то устала, и мне нужно побыть одной.

Спасибо, говорит Ханна. Рука у нее дрожит, когда она подносит чашку к губам. А нет ли у тебя случайно первоисточников? Документов и прочего?

Да полно, говорит Верда. Поднимается, достает шляпную картонку, из которой, когда она снимает с нее крышку, разливаются запахи шалфея и табака. Я дам тебе дневник моей прабабушки, говорит она. Но на этом все, по крайней мере на сегодня. Я хочу, чтобы ты вернулась сюда за чем-нибудь, пусть даже это будет старая пыльная книга.

Она видит, как Крох, раскрыв рот, тянется заглянуть в коробку, и вытаскивает оттуда тускло поблескивающую штуковину, которую он пытался рассмотреть.

Резьба по кости, говорит она, вкладывая штуковину ему в руки. Моржовый бивень. Один из сыновей Джона Ноланда ушел в плавание и в открытом море все вырезал и вырезал на нем лицо своей жены. Год его не было. Вернувшись в порт, он узнал, что жена умерла от желтой лихорадки на следующий день после его отъезда.

Изумленный Крох рассматривает лицо женщины, эхом повторяющееся на кости. Лицо Хелле, один в один.

Прошу вас, говорит Верда, забирает у него бивень и закрывает шляпную картонку. У меня раскалывается голова. Но ты возвращайся и принеси мне немного своего хлеба. И еще эти листья, чтобы курить, это облегчает артрит. И приводи ко мне юного мастера Ридли, которому было так скучно, что он сегодня вздремнул.

Я совсем не скучал, говорит он. Просто мне спокойно, когда ты рядом.

Они улыбаются друг другу, и она почти что касается его своей клешней, нависшей над плечом. Ты внушаешь мне надежду в грядущее поколение, говорит она. Хотя не очень я верю, что человечество протянет еще лет сто. Хриплый смешок.

Он говорит: Конец света, Верда. Гибель и Мрак.

Ну, ступай к своему правонарушению. И ты, Ханна, ступай писать свою книгу.

Что-то особенное проскальзывает по лицу Ханны, отвага, стремление, но затем она подавляет это, тихо заметив: Это всего лишь лекция.

Вздор, говорит Верда, смыкая глаза. У меня мигрень началась. С фаготами и литаврами. Выпустите Юстаса, пусть заботится о себе сам.

Они выходят на цыпочках, прикрывают за собой дверь. Снова в ярком пространстве дня, Кроху хочется рвануть бегом. Но Ханна бормочет: Давай-ка займемся нашей травой, правонарушением, как Верда сказала, – и приходится вернуться к тревогам. Пока они были в доме, то, что растет на островке, томилось в глубине сознания тенью той мысли, что лишь изредка накрывает его.

Конопля вымахала футов в двенадцать высотой, еще немного, и перерастет; растения все женские, мужские давно выполоты. Крох на корточках сидит на бережку, пускает камешки по воде, пока Ханна не закончит, а потом они переходят ручей вброд к тропинке. Еще две недели, говорит она. Остается собрать, высушить и переправить. Она касается его руки, улыбается криво. И тогда ты снова сможешь стать мальчиком.

Он пытается отвлечься, вспоминая, как зовутся растения, мимо которых они идут. Вот дурман, он лекарственный, его кто-то посеял давным-давно. Вот триллиум волнистый, вот “джек-на-амвоне”, аризема трехлистная. Но уже на полпути к дому Ханна всматривается в лицо Кроха. Ох, малыш, что пошло не так? – спрашивает она.

Понимаешь, говорит он, дело в том, что, если кто влипнет, это можем быть мы, но может оказаться и Хэнди. И это неправильно.

Хэнди-шмэнди, говорит Ханна. Ничего этого не было бы, если бы Хэнди не принял те решения, которые он принял, и не поставил нас в безвыходное положение, а затем еще и вышел из Совета Девяти. Он бросил нас. Втянул в неприятности и бросил на произвол судьбы.

Он не бросил, говорит Крох. Он по-прежнему наш духовный лидер.

Ханна фыркает: Это точно. Помнишь, как он заставил нас всех заняться йогой для зрения? Никаких корректирующих линз, потому что они отделяют вас от духовного мира? Помнишь, что случилось потом?

Маффин упала в колодец, говорит Крох.

А неделя йоги молчания?

Малыши испугались, и им снились кошмары, говорит Крох.

А йога бедности? Когда мы должны были три месяца не получать лекарств и дополнительного питания, а сэкономленные на этом деньги отправлять жертвам извержения вулкана Сент-Хеленс?

Крох содрогается, вспомнив, как Ханна, лишившись таблеток, которые принимала неукоснительно, вернулась к темному существованию в постели, из которого он столько раз и