– Эндрю Ллойд Уэббер[13] гордился бы этим сообществом, – говорит Асад и, помолчав, добавляет: – Все ведь из-за этого, да? Из-за моей любви к театру они считают, что я… – Он оглядывается и понижает голос: –…гомо сапиен?

– А еще из-за привычки вскидывать руки и размахивать ими в воздухе! – Я хихикаю.

– А что, парень уже не может помахать руками без того, чтобы его сексуальная ориентация оказалась под вопросом? Понимаешь теперь, почему я предпочитаю быть в команде рабочих сцены, а не актеров?

– Чтобы избежать их насмешек? – Я киваю на качков.

– И моего отца. – Асад наставляет на меня палец и произносит с сильным восточным акцентом: – «Асад, тэатр для дэвчонок. Мужчины поступают в мэдицинский коллэдж!»

– «Тягостная жизнь», мой друг, – вздыхаю я.

– Слишком просто, это песня из «Энни», – говорит Асад, и тут же быстро заявляет: – Кстати, я не он.

– Не кто?

– Гомо сапиен.

– Я об этом и не спрашивала.

– Ладно, я просто хотел, чтобы ты знала.

Я склоняю голову, пряча улыбку за розовыми прядями парика.

* * *

Пайпер пытается въехать вместе со мной в зал, где проводится фотосъемка, но заместитель директора Линч не пускает ее – у Пайпер нет разрешения.

– Никаких поблажек, девушки, – заявляет он.

За что он меня так ненавидит? Может, я напоминаю более обезображенную версию его самого в подростковом возрасте? Или просто слишком тесный воротничок перекрывает доступ кислорода к лобным долям его мозга? Как бы там ни было, он жестом приказывает Пайпер вернуться в класс.

– Ja, Kapitän![14] – Пайпер насмешливо салютует ему и кричит мне: – Не забудь сказать «сыыыыыр»!

– Конечно, мамочка! – кричу я в ответ и удивляюсь – мой голос звенит на весь коридор.

– Это сила розового цвета! – торжествующе улыбаясь, отзывается Пайпер.

Я вхожу одна, но под защитой парика, и держу голову высоко поднятой, а не изучаю крапинки на линолеуме. В зале с десяток учеников дожидаются своей очереди напротив малиновой бархатной драпировки, перед которой стоит высокий табурет с круглым мягким сидением и штатив.

Я встаю в очередь, время от времени поправляя парик. Ждать, когда наступит этот день, было мучительно, но сейчас у меня от нетерпения покалывает кожу.

Быть подростком само по себе нелегко, а еще зачем-то приходится запечатлевать этот неловкий статус на фотографиях. В средней школе мы обменивались фотками, словно коллекционными бейсбольными карточками. Я подписывала свое имя, превращая букву «в» в сердечко. Наша крутость измерялась количеством полученных фотографий.

Повезет, если теперь хотя бы Пайпер захочет обменяться со мной фотографиями.

Когда настает моя очередь, я вымучиваю улыбку, с которой выгляжу так, словно ем тухлую рыбу. Судя по тому, как нервно улыбается суетящийся у камеры фотограф, смотрюсь я так себе.

Фотограф возится уже пять минут, а ведь остальных отпускали быстро: два щелчка и – вуаля! – памятное фото готово.

– Сейчас еще кое-что попробую, – утерев вспотевший лоб рукавом, он вновь начинает настраивать фотоаппарат.

– Все нормально, просто сделайте снимок, – говорю я.

Ведь мы оба знаем – оборудование тут ни при чем.

– Ладно, тогда на счет три. Раз, два…

По-моему, он вздрагивает, когда нажимает на кнопку. Я встаю, и фотограф подзывает меня к себе.

– Есть идея.

Он выводит мое фото на стоящий рядом ноутбук. Мои розовые волосы занимают половину экрана.

– У нас есть такая услуга – ретушь фотографии. Если хочешь, я могу отредактировать твое фото. – Он наводит курсор мышки на мой нос. – Вот, смотри.

Фотограф ведет курсором по моему лицу, и кожа под ним теряет четкость. Стыки пересаженной кожи и шрамы размываются. Так он обрабатывает половину лица: теперь оно нечеткое, но выглядит однозначно лучше.

Он выбирает курсором другой инструмент.

– А сейчас заполним… проблемные места.

Фотограф кликает по моим отвисшим нижним векам, заполняя их нормальной кожей. Затем подводит губы, чтобы розовый цвет не расплывался нечетким контуром.

– Ну, что скажешь? – с улыбкой спрашивает он.

– Потрясающе.

– Значит, делаем?

– Что делаем?

Мое прежнее лицо? И сколько это будет стоить?

– Ретушь. Ведь эта фотография пойдет в ежегодный школьный альбом.

Я смотрю на девушку на экране. Ава-до-Пожара. Фото слегка расплывчатое, и все же это она.

– И часто так делают?

Он кивает.

– Да. Все время просят затереть морщины, шрамы, некрасивые родинки. Зависит от того, какой ты хочешь остаться в воспоминаниях других.

Заманчиво. Мне хотелось бы, чтобы другие ученики запомнили меня такой, как на этой фотографии. А не такой, какой видят меня в коридорах школы. Хотелось бы, чтобы они забыли об этой девушке. Отфотошопить ее до небытия…

– Но ведь это не я.

Фотограф заговорщически улыбается.

– Ну да, в том-то все и дело – на фотографии лучшая версия тебя.

Сзади приглушенно перешептываются, и я оборачиваюсь. Ученики столпились вокруг и переводят взгляд с меня на мою отретушированную фотографию.

На ее фоне я кажусь себе еще безобразней. Во мне зарождается жгучая ненависть к ней.

– Просто удалите, – тихо прошу я.

Фотограф наклоняет голову, словно не понимая, что я говорю.

– Мне это не нужно, – говорю я.

– Ладно. Значит, оставляем как было? – смущенно спрашивает фотограф.

Я поспешно беру сумку. Глупая была идея…

– Нет. Удалите все. Я не хочу фотографию.

– Точно? Я…

– Удалите! – Мой голос эхом отдается от стен. Я поворачиваюсь к фотографу и прошу уже тише: – Пожалуйста.

Он перемещает файл в мусорную корзину на экране.

– Я просто хотел помочь.

У меня на глазах вскипают слезы. Вцепившись в сумку, я иду к двери.

– Не нужна мне ваша помощь. Мне никто не нужен!

Сорвать бы этот розовый парик! Но Пайпер выбросила мою бандану, а я ни за что не пойду в театральный кружок с непокрытой головой.