– Просто спой песню, которая была на прослушивании, – говорит Асад. – Ты ведь знаешь ее?

Я киваю. Я выучила ее наизусть за долгие годы, когда мы с мамой лежали в кровати и она водила пальцами по моей руке и пела. Только было это задолго до того, как я сменила колыбельные на вечернее обмазывание кремом, а огни рампы – на работу за сценой.

Вряд ли я теперь вообще могу петь.

Я встаю у края сцены, и с моих губ неуверенно слетает первое слово:

– «Где-то…» – Мой голос срывается на высокой ноте.

Я трогаю шрам на гортани, оставшийся после трахеотомии. Откашливаюсь, опасаясь, что дым, пламя и операция изменили не только мою кожу.

– Я слишком давно не пела, – шепчу я.

– Идея! Есть старый театральный трюк, чтобы избавиться от страха, – говорит Асад.

– Я не собираюсь представлять тебя в нижнем белье.

– Ну, если захочешь, то можешь и представить, маньячка несчастная. – Асад подмигивает мне. – Но я не об этом. Закрой глаза.

Я выполняю его инструкцию.

– А теперь вообрази, что ты оказалась где-нибудь одна. В Абраванел-холле в Солт-Лейк-Сити. На бродвейской сцене…

– Спряталась за кулисами, – не может сдержать сарказм Пайпер.

– Тихо! – шикаю я в направлении ее голоса.

С закрытыми глазами я могу представить себя где угодно.

Там, где нет шрамов, париков и пустых мест за обеденным столом.

Там, где безопасно.

В месте, где песня прогоняет кошмары.

…Например – в кровати под одеялом. А рядом мама нежно поет о синих небесах и радугах…

Мой голос тих и неуверен, едва узнаваем.

– «Где-то над радугой[15]…»

Я бросаю взгляд на Пайпер, которая жестом просит меня продолжать. Я крепко зажмуриваюсь и заставляю свой голос звучать громче, когда пою о голубом небе и падающих звездах, на которые загадывают желание.

…Открывается дверь гаража, и пол в моей спальне еле ощутимо дрожит. Папа дома. Он запирает входную дверь, а голос мамы убаюкивает меня…

Мой голос крепнет, заполняя голову, уши и память словами о месте, где нет бед и парят синие птицы. Воздух наполняет легкие, по коже бегут мурашки.

Я словно просыпаюсь.

И на миг становлюсь прежней.

…Я засыпаю, ощущая себя в безопасности, окруженная близкими людьми. Мы дома, вместе – что с нами может случиться?..

Мой голос падает до шепота:

Соленая влага на губах – я плачу. Но глаз не открываю. Рано. Я хочу прочувствовать этот миг.

Я на сцене. Музыка. Мурашки по коже.

Звук забытого голоса.

Воспоминания о доме.

Когда я открываю глаза, Пайпер показывает мне свою руку.

– Волосы дыбом встали. И будь у меня волосы на другой руке, они бы тоже стояли.

Асад задумчиво смотрит на меня, нахмурившись и слегка приоткрыв рот.

– Почему ты пошла в рабочие сцены?

Я указываю на свое лицо, но он качает головой.

– Нет, Ава, правда, ты поешь лучше многих в труппе. Ты должна пойти на прослушивание.

Я трясущимися руками собираю кисти. Их деревянные ручки тихо стукаются друг о друга.

– Даже если б захотела – что вряд ли – прослушивания уже прошли.

– Не-а, – наставив на меня палец, заявляет Асад. – Синтия Чанг подхватила мононуклеоз в День святого Валентина, так что они ищут актрису на роль Глинды.

– Доброй Волшебницы Глинды? Ангельски прекрасной? Издеваешься, что ли?

Помогая мне прибираться, Асад только качает головой.

– Не у каждого такой голос, как у тебя, Ава, – пристально глядя на меня, говорит Пайпер.

– И лицо тоже, – парирую я.

Асад задергивает занавес, скрывая вымышленную аудиторию.

– «Каждый заслуживает шанса на полет», – тихо, почти себе под нос, бормочет он и поясняет, заметив наши взгляды: – Мои любимые строки из «Злой». Боже, как получилось, что вы не видели этот мюзикл?

Несколько кистей выпадают из моей руки-клешни и рассыпаются по полу. Я пытаюсь объяснить Пайпер и Асаду, что их задумка безнадежна, пусть мне и понравилось снова петь.

– Жизнь – не мюзикл, ясно? Мне в зеркало противно смотреть, а вы хотите, чтобы я пела на сцене перед всей школой?

Пайпер подает мне одну из упавших кистей.

– Твой голос уцелел при пожаре, так пользуйся этим!

Всю неделю Пайпер и Асад по очереди проверяют список участников прослушивания, вывешенный на двери актового зала.