– Так и задумано, Пабло… Можешь мне об этом не говорить.

В третий раз он просит представить, если бы мне объявили о его смерти, и описать мои ощущения. Восемь дней спустя я вручаю ему рукопись в семь страниц и на этот раз, пока он читает, молча смотрю в окно на холмы, виднеющиеся вдали.

– Это… невыносимо! Как больно, до глубины души! Ты так любишь меня, Вирхиния? Если бы моя мать прочла это, она бы проплакала всю оставшуюся жизнь…

– Так и задумано, Пабло…

Он спрашивает, действительно ли я чувствую то, что написала. Я отвечаю: это лишь часть того, что хранится в моем сердце с тех пор, как мы познакомились.

– Тогда нам придется еще о многом поговорить. Но только попробуй начать осуждать или критиковать меня! Ты должна знать, я – не какой-нибудь святой Франциск[55], ясно?

Я уже почти не задаю вопросов, позволяя Пабло решить, о чем именно он хочет рассказать. Теперь, когда он мне доверился, я не захожу за границы личного пространства, не пытаюсь допытываться, услышав в ответ: «Расскажу тебе как-нибудь потом», не выдаю оценочных суждений. Интересно: как и у всех в «Death Row» (камера смертников в Соединенных Штатах), у Пабло на каждый незаконный поступок есть идеальное, рациональное и моральное оправдание, согласно которому изысканные и креативные люди нуждаются в наслаждении, а он – просто поставщик одного из них. Эскобар заверяет: если бы не осуждение святошами и моралистами, как в случае с алкоголем во время «Сухого закона»[56], оставившего после себя только трупы полицейских и экономический спад, его бизнес был бы законным, он платил бы кучу налогов, а гринго и колумбийцы прекрасно ладили.

– Ты как свободомыслящий человек, привыкший к роскоши, должна понимать: правительства обязаны выполнять свою работу и позволять жить свободно, не так ли? Если бы так и было, уровень коррупции пошел бы на спад, а количество вдов, сирот и заключенных снизилось. Потерянные жизни – непростительная роскошь для общества и очень дорого обходятся государству. Вот увидишь, однажды наркотики узаконят… Ладно, пока этот день не настал, я докажу тебе: у всего в мире есть своя цена.

Потом Эскобар достает из портфеля два чека на имя Эрнесто Сампера Писано[57], главы президентской кампании Альфонсо Лопеса Микельсена.

– Этот человек самый подходящий на роль президента в стране, могущественный и умный. А еще самый независимый, потому что Лопес не прогибается под американцев!

– Это около… шестисот тысяч долларов. Только и всего, такова стоимость самого богатого президента Колумбии? На его месте я бы попросила у тебя… по крайней мере, три миллиона, Пабло!

– Хорошо… Представим, что это… начальный взнос, любовь моя. Крах договора об экстрадиции затянется! Заберешь эти копии?

– Нет-нет, ни за что! Я не смогу их никому показать, так как близкие тебе люди мне симпатизируют. А любой, кто более или менее соображает, знает: Эрнесто Сампер – ставленник Альфонсо Лопеса. Безусловно, только когда подрастет и созреет, потому что он на год младше нас.

Рекомендую Пабло ознакомиться с выступлениями Хорхе Эльесера Гайтана[58], не только из-за интонации голоса, но и из-за программного содержания. Это единственный по-настоящему влиятельный народный лидер за всю историю Колумбии. Он был убит в Боготе 9 апреля 1948 года, когда почти стал президентом. Убийца, Хуан Роа Сьерра, – темная личность, впоследствии разгоряченная толпа устроила над ним ужасную расправу, таская по улицам искалеченный труп. Впоследствии подожгли центр города и дома председателей, невзирая на партии. Мой двоюродный дедушка Алехандро Вальехо Варела, писатель и близкий друг Гайтана, был рядом, когда Роа стрелял, и в клинике, где тот умер несколько минут спустя. Последующие недели, вошедшие в историю, как «Боготасо»[59], превратились в кровавую оргию пьяных снайперов. Все было в огне, кругом грабили торговцев и убивали без разбору. Тысячи трупов складировали на кладбище, потому что никто не осмеливался их хоронить. В эти три ужасных дня единственный колумбийский государственный деятель, Альберто Льерас Камарго, укрылся в доме своих лучших друзей, Эдуардо Харамильо Вальехо и Ампаро Вальехо де Харамильо, красавицы, сестры моего отца. Именно после смерти Гайтана началась эпоха безграничной жестокости, известная как расправа 1950-х («Ла Виоленсия»[60]). Еще подростком, когда я увидела кадры с войны, где были запечатлены надругательства мужчин над телами женщин и их еще неродившихся детей, мне несколько дней подряд было плохо. Я поклялась себе, что никогда не стану рожать. Не позволю моим детям жить в стране отморозков, монстров и дикарей.

Обо всем этом как-то ночью мы говорили с Глорией Гайтан Харамильо, дочерью выдающегося человека, пока ужинали с Марией и Каталиной, двумя ее прелестными, похожими на парижанок, дочерьми, обладательницами пытливого разума, полученного в наследство от знаменитой матери, легендарного деда и бабушки аристократки, родственницы моей бабушки. Незадолго до этого, узнав о том, что Вирхиния Вальехо ищет диск или кассету с выступлениями ее отца, Глория вышла из офиса, расположенного в Центре имени Хорхе Элиесера Гайтана в Боготе, чтобы, пустив в ход свою очаровательную улыбку, поинтересоваться, почему мне все это так любопытно. Мой бывший муж, социалист и сторонник Перона, большой друг еврейского банкира и миллионера, принадлежавшего к аргентинской организации «Монтонерос»[61], однажды сказал: «Если и есть что-то, что заставляет сердце революционера трепетать – так это магнат, симпатизирующий его делу». Я рассказала Глории, что «Робин Гуд пайса», как и Гайтан, сын учительницы, поручил мне найти выступления ее отца. С моей помощью он хочет постараться тщательно их изучить, научившись управлять интонацией, дабы пробудить в общественных массах вдохновение, когда-то внушаемое знаменитым политическим деятелем. Спустя час увлеченного разговора о партиципаторной демократии, пробежавшись по центру и выставочному комплексу на стадии постройки, Глория пригласила меня поужинать с ее девочками в следующую пятницу.