Усмешка с лица Марии не уходила.

— А вы?

Закипелов ушел от ответа:

— Но я же не видел ее.

— Значит, поселится в нашем доме! А нас, извините, куда? Может, к кому-нибудь на квартиру?

— Брось, Мария Витальевна! Не надо юродствовать. — Андрей Алексеевич прихлопнул чернильницу бронзулеткой.

— Не понимаю!

— Прикинь, — попросил Закипелов, — что вы имеете в пятистенке. Избу зимнюю. Избу летнюю. Между ними горенку — половину. Рядом с поветью клеть-боковуху. Да еще светелку с балконом. Вон сколько места. Да тут трем семьям не тесно будет.

— На жительство к нам? Квартиранткой?

— Не квартиранткой.

— Хозяйкой дома? — сыронизировала Мария.

Закипелов поморщился:

— Не дома — одной комнатенки! Чего уж ты близко к сердцу-то принимаешь. Знаю: обидно. Однако приходится уступать, раз человек приехал и претендует на угол в родительском доме.

И тут в Марии словно бы новый заряд энергии пробудился. Глаза ее заблестели и выдали неприязнь ко всему, что было связано с именем Кокшаровых.

— А кто родители у нее? Кто дедушка, например? Вы же знаете лучше!

— Вот что, Мария Витальевна! — Закипелов подался вперед, скрежетнув по столешнице пуговицей рубахи. — Этого я не слышал. И надеюсь, никто от тебя этого не услышит.

Мария встала с дивана с безвольно опущенными руками. Хотела уйти, но явился на память Максим.

— У меня как будто и муж еще есть?

— С Максимом я только-только встречался, — Закипелов почти успокоился, и голос его прозвучал по-домашнему. — Он сказал: пусть решает сама Мария.

— Андрей Алексеевич?! — взмолилась Мария. — Поймите меня…

— Да я-то вас понимаю, — сказал Закипелов, не замечая, как перешел с Марией на «вы», — однако бессилен что-либо переменить. Так, видно, надо… Так надо, — сочувственно повторил.

Насколько помнит себя Максим, он всю свою жизнь жил от затеи к затее. Прошлой весной решил было изладить на крыше парник. Прошелся два раза с ножовкой, вырезав с солнечной стороны по длине пятистенка прямоугольник, против которого с вышки устроил тесовый ящик, засыпав в него сорок ведер земли. Еще бы два дня — парник был бы сделан как надо. Выращивай в нем огурцы, помидоры и даже арбузы. Оставалось решить проблему тепла и воды. Он и решил бы ее. Да вмешалась Мария. Сказала, что ей не надо никаких овощей, дом поставлен не для того, чтоб росли на нем огурцы, и нечего делать на нем огород. Максим, конечно б, ее не послушал. Однако Мария пообещала, взяв дочку, уйти на квартиру. И это заставило Максима снова забраться на крышу, чтоб привести ее в прежний вид.

В последнее время крупных планов не возникало. Была привычная по колхозу и дому работа, и он, справляясь с ней, испытывал чувство легкого раздражения, как если бы его использовали не по делу.

И вдруг среди неприметливых дней вырос такой, что Максим затаенно заволновался. Собственно день-то был, как и все предыдущие, самый обычный. Необычным в нем было то, что его целиком заполнила Люба. Ему предстояло устроить Любе жилье — и не где-нибудь, а в собственном доме.

Об этом сегодня с утра завела разговор с ним Мария, предложив выделить угол для Любы в клети-боковушке. Максим наотрез:

— Потолок низковат. И корова внизу. Все вздохи и запахи в клеть полезут.

Посмотрела Мария на мужа. Глаз нацелистый, редкий и точный, вот-вот выпустит камушек, как из рогатки.

— Не светелку ли хочешь?

— Не. Подыматься под самую крышу — негоже!

— Ага. Значит, летнюю избу? — спросила Мария не без ехидства.

Максим рассердился:

— Ее!

Мария расстроилась. Не хотелось ей уступать такие палаты. Четыре на восемь. Здесь летами была у них спальня. Значит, теперь ютиться в зимовке, где и всего-то: кухня, горенка да закуток. Доводы были сильны. Их Мария и выложила Максиму. А напоследок сказала еще и про печь:

— Такую комнату обогреть — тут не меньше чем русскую надо.

— Русскую и складем.

— Кто ложить-то будет?

— Я! — ответил Максим, и по тому, каким голосом он отмолвил, как взглянул на Марию, она понял, что это его последнее слово, которому он не изменит.

И теперь, по светлому вечеру возвратившись с работы, отяжелев от двух пол-литровых банок холодного молока, он сидел перед домом на мотоцикле, намереваясь поехать по кирпичи.

«Быстрее бы ей перебраться!» — думал о Любе. Радостно было ему оттого, что в любую минуту мог встретиться с ней и увидеть на круглом ее лице не только печаль, но и проблеск надежды, с которой женщина верует в лучшую перемену. Смятенно было Максиму от мысли, что Люба потеряна для него, как и он для нее потерян.

Докурив сигарету, Зайцев проехал в ворота, сделал крутой вираж, забирая вправо между дворами, куда уходила тропа, бывшая торной дорогой.

Поуспокоился Зайцев лишь за селом. Травенелая, в лебеде и осоте, дорога, побитая пятнами света через березник, была щемяще-печальной и вела его к бывшей деревне. Навстречу ему выбегала поляна с красивой сосной, хоровод еще не расцветших слепых васильков, поросшее вереском поле, две копченые баньки, нетронутый угол избы, калитка с железной личиной. В душу пахнуло знакомым и близким. Куда бы Максим не бросал свой рассеянный взгляд, отовсюду ему отзывались воспоминания. Вон до отказа налитый древесным здоровьем морщинистостволый высокий вяз, под которым Максим, обнимая Любу за плечи, пережидал разгулявшийся дождь. Еще цел с замшелой лестницей сеновал, куда однажды они поднялись и, хмелея от мягкого сена, потемок и мысли, что все можно, без устали целовались, и дело бы кончилось сладким грехом, да всполошила их чья-то рука, запустившая в крышу грохочущий камень.

Максим опустил мотоцикл на стальную подножку. Раздвинул крапиву ногой. Не спеша осмотрелся.

Кирпичей, разумеется, хватит. Стояло нетронутых восемь печей. Подступайся к любой. Но Максим поднял лом на ту самую