Двадцать бесков, как называла своих подопечных старая Юля, рассыпались по всем комнатам дома.

Люба следом за бабушкой Юлей выбралась на крыльцо. И увидела сразу просиявшую пуговками костюма Марию. Та прошла за крыльцом, награждая Любу прицельным взглядом и парочкой самых обычных, однако с угрюмцею сказанных слов, которые хоть и не больно, да обижают. Однако обидеться Любе не привелось: послышался смех, взмахнули ладошки, и детская, с бантиком, головенка прильнула с разбегу к Любе, и зазвенел ликующий голосочек:

— Ты куда, тетя Люба, от нас девалась? Я искала тебя за дверью! Хорошо, что ты здесь! Ты будешь дружиться со мной? Если будешь, то вместе пойдем сегодня в кино. И в магазин пойдем вместе. Там продавают конфеты. Мы купим их много-премного. Ага, тетя Люба?

Люба сидела на корточках перед Люськой. Голосочек малышки звенел, как из дальнего детства. Но внимать ему было тревожно: явилась обидная мысль, что девочка не ее.

Еле-еле отбилась Люба от Люськи, передав ее в руки бабушке Юле. И ушла. До конторы каких-нибудь две-три минуты ходьбы. Но туда она не спешила. Надо было унять разгулявшийся страх, который к ней подбирался всегда от единственной мысли: «Как же дальше-то жить, если после себя она никого не оставит? На кого тратить свою материнскую нежность? Может, будет еще дите, — успокаивала себя, — может, все еще сложится, как у людей».

20

В контору колхоза она пошла, чтоб скорее определиться с жильем и работой.

Виктор Арнольдович Пряхин встретил ее в дверях кабинета жестом руки, предлагая садиться. Люба приметила, что председатель ведет себя странно, все время дергая то лацканы серого пиджака, то сухой подбородок. И вдруг взворошил под висками бачки.

— Моя идея! — сконфузился Пряхин. — Это я надоумил ваш дом перебросить сюда из Поповки. Чего ему, думал, так-то стоять, все равно деревня на снос пойдет. Пусть, думаю, Зайцевы забирают. Забрали… — Виктор Арнольдович поднял глаза, в которых сквозила усталость. — А вот и хозяюшка объявилась. — Пряхин краем спины привалился к спинке мягкого стула. — Ставлю вопрос: как теперь быть, чтоб и тебя не оставить без дома, и Зайцевых вон из него не погнать. Не знаешь?

Неприютно-неловкое напряжение ощутила Люба от этих слов.

— Не знаю.

— Я тоже не знаю, — откликнулся Пряхин, — однако предполагаю: оставить все в прежнем виде. А тебе поселиться у них.

Глаза у Любы холодно построжали и замерцали просинью льда — точь-в-точь подзимок перед морозом.

— Квартиранткой? — спросила она.

— Хозяйкой.

— Как это так?

— Поделить пятистенок на два жилья, — объяснил председатель, — чтоб и то и другое было с отдельным крыльцом. С отдельным двором. Вплоть до отдельного огорода.

Вот когда стало Любе не по себе. Словно она добивалась того, чего другие бы постеснялись.

— Но ведь это нехорошо.

— Хорошо ли, нехорошо, покажет будущий день, — председатель не дал ей расстроиться больше, чем надо. — Такое дается не сразу, — добавил он. — Но справедливость должна быть во всем. — Он резко поставил на стол оба локтя. — Теперь второй, и последний вопрос: куда бы хотела пойти на работу?

Пожалуй, с таким вопросом к ней обращались лишь в первые годы жизни ее с Андреем, когда ходил он в директорах. Тогда ей многие должности предлагались.

Люба взглянула на Пряхина с мягкой улыбкой, словно он ей напомнил забытое время.

— У меня специальности нет, — сказала она. — А так я готова. Куда пошлете, туда и пойду. Черной работы не боюсь, — на всякий случай предупредила, — много ее у меня побывало.

— Дояркой сумеешь?

— Знакомое дельце.

— И выйти готова когда?

— Да хоть бы и завтра.

— Договорились.

На прощанье Пряхин не улыбнулся и ободряющих слов не сказал, однако явилось чувство, будто он успокоил Любу, и успокоил не на минуту, а сразу на несколько дней, и это было уместно, ибо чего ей больше всего сейчас не хватало, так только уверенности в себе.

«А ну как я слабже доярочек буду работать?» — приклеилась было худая мыслишка, но сразу и осеклась, словно подрезав себя на острой усмешке. — Не получится слабже. У меня силёшек-то у-ух!»

21

Не чаяла Люба идти в этот день на коровник, да ноги сами ее повели через пустошь. Открывая дверь в аппаратную, где доярки мыли бидоны, изладилась было сказать, кто она и зачем нынче тут. Но доярки, две молодые с вострыми, как морковки, носами да две пожилые с крупной строчкой морщинок на лбу, кроме «здравствуйте», не дали слова сказать, усадили за стол, уселись и сами, кто на скамейку, кто на бидон, и приготовились слушать.

— Это чего? — спросила Люба, не понимая.

— Боле никто не придет, — ответили ей, — начинайте!

Люба растерянно улыбнулась:

— Это кому?

— Да как?! — заморгали доярки. — Боле-то не кому — вам!

Стул под Любой заскрежетал, она попыталась подняться, но чья-то ладонь совершила особенный жест, давая понять, что этого делать гостье не надо.

— Извините, — Любу прошила догадка, что ее принимают за кого-то другого, — но я не у места.

Доярки были настойчивы и упорны:

— У места! Чего еще. Вы ведь лектор?

Люба смутилась:

— Нет, я не лектор.

— Ой! А нам Ульяновский сказал, что седни приедут до нас из району.

Молодые доярки хихикнули, а пожилые, никак не смиряясь с тем, что у них в аппаратной не лектор, уставились, не мигая, на Любу, точно собирались разоблачить ее. Наконец одна из них резко спросила:

— Не лектор?

— Нет, нет.

— А кто ж ты такая? Новый, что ли, ветеринар?

Не хотелось бы Любе рассказывать о себе, но надо. Иначе доярки ее не поймут.

Кончив рассказ, Люба сказала, что будет теперь вместе с ними работать на ферме.