К сожалению, не удалось. В феврале <1972 года> на 61-м году жизни, в день Советской Армии (23 февраля), в 10 часов вечера, после шумно проведенного приема гостей <в больнице>, он почувствовал себя плохо, была одна дежурная врач, и его не спасли. Это был инфаркт, и он умер. Я была у него накануне вечером, поняла, что на следующий день будет много гостей, а мне хотелось с ним посидеть, поговорить. Он сидел на постели, держал себя за ногу (она болела) и беспокоился за меня, что поздно: как я доберусь домой? И всё, больше его не видела уже.

Как я его любила!

Когда окончил школу, надо было иметь рабочий стаж[219], и он приехал к нам в Киев устраиваться. Родители тогда были в колхозе. Сначала устроился на строительстве. С транспортом было плохо, ходил пешком, и было очень тяжело. К несчастью, Розочка заболела, с ним легче переносили беду. Трудно вспомнить, сколько времени прошло, что его призвали в армию, уже встречался с девочкой, на которой впоследствии женился.

Интересно было, я уже училась в институте и, возвращаясь домой, застала за столом маму, Борю и Соню. На столе было очень скромное угощение (это был 1932 год): четвертушка водки, хлеб, холодное[220], купленные в магазине-гастрономе. Меня пригласили садиться с ними.

Я позвала маму, чтобы спросить: в чём дело? Оказалось, что ей ничего не сказали. Тогда я решилась их не спрашивать. Итак, мы не знали, что они зарегистрировались, а они решили скрыть помолвку[221]. Он должен был отслужить в армии в Москве, пришлось расстаться. Раскрылась тайна через год, когда Хана из Астрахани проездом через Москву встретились с ним и он рассказал об этом.

Так или иначе, Соня посещала нас, мы её очень хорошо принимали, она нам нравилась.

Итак, прошло два года по возвращении домой, после армии, некоторое время жили у нас вдвоём в квартире по улице Михайловской, пока нашли себе квартиру на улице Рейтарской. Это была общая квартира[222] — одна комната с общей кухней. Соседи оказались хорошие, культурные. Боря поступил на работу в продуктовый магазин заместителем директора. Через год родился у них мальчик-красавчик. К несчастью, он заболел, не помню уже чем, но у Бори брали кровь, и ему, то есть ребёнку, переливали её; кроме того, врач советовал давать ему свежую смородину и т. д.

Вкратце, он долго не прожил — он умер. Одновременно <мой> папа болел, мы от него скрывали, а я там у них и ночевала, вместе переживали это горе. В июле 18-го, в 1938 году, родился второй ребёнок, назвали её Марочкой по имени отца нашего, умершего в том же году 12 мая.

Е. и Г. Эстрайх

История эмиграции одной московской еврейской семьи

Геннадий Эстрайх

Выезд

В последние два десятилетия XIX века и в годы перед Первой мировой войной XX века из Российской империи выехали примерно два миллиона евреев. Интересно, что их эмиграцию не описывают как организованное движение, хотя в перемещении этих сотен тысяч людей были задействованы многие организации в России и за рубежом. И все же эмиграцию советских евреев упорно называют движением, хотя действительно организованным массовым движением стали многочисленные ассоциации и разного рода координационные центры, созданные не в стране, а за рубежом, прежде всего в США.

Те довольно малочисленные группы активистов, которые существовали в СССР, правильней с какой-то степенью точности — и ни в коей мере не умаляя их заслуг — считать скорее звеном зарубежного движения. Даже если у группы, сформировавшейся в Москве, Ленинграде, Риге или еще где-то, не было прямой связи с зарубежьем, она все-таки существовала, например, в виде каналов для получения литературы, не говоря уже о том, что зарубежное радио играло куда более заметную роль, чем, например, самиздат. Конечно, группы связывались друг с другом, но КГБ и вся структура советской жизни, мягко говоря, не создавали среды для полнокровного движения.

Что же касается основной массы евреев, полу- и четвертьевреев, а также нееврейских членов их семей (в предыдущей эмиграции последние составляющие практически отсутствовали), то они покинули или попытались покинуть СССР не как участники движения, а как звенья того, что называют «цепной миграцией»: одни — самые отчаянные и предприимчивые — едут, заодно прощупывая и прокладывая путь для других, а потом посылают настойчивый сигнал: бросайте все и приезжайте, здесь хорошо. Тем более что зарубежное движение вкупе с правительственными структурами Израиля, США, Австрии, Италии и еще нескольких стран проложили пути и создали транзитные пункты еврейской эмиграции. Нельзя не упомянуть и отправной пункт эмиграции — советский ОВИР.

Мотивация, спутница любой эмиграции, тоже работала. Было, конечно, «пробуждение национальной идентичности», о чем написано много или даже слишком много, но было и, похоже, доминировало другое, а именно желание реализовать заветные профессиональные мечты и бизнес-планы, перестать думать и ощущать напоминания о «пятом пункте», посмотреть мир, лучше и интересней жить, в том числе и еврейской жизнью. В Нью-Йорке я снимал квартиру у бывшей киевлянки, которая увезла дочь от украинского жениха, выдала замуж за еврея и все время жаловалась мне на нелюбимого зятя. Слышал я и другое: «Мы уехали, чтобы перестать быть евреями». Короче, к отъезду толкали всякие причины или совокупности причин. Какие-то «совокупности» — более сорока лет спустя я даже не берусь их достоверно перечислить — толкали и нас.

* * *

Если на меня не обрушится Альцгеймер или что-то в таком роде, я не забуду эту дату — 30 октября 1979 года. В тот день Советский (в отличие, видимо, от менее советских) районный ОВИР Москвы принял наши документы, собранные для выезда из страны с целью воссоединения с семьей в Израиле. Это была фактически единственная причина, дававшая надежду на получение разрешения покинуть СССР. Мне кажется, я все еще помню лицо того приветливого офицера в штатском, который проверил и принял целый ворох бумаг. Квитанцию об их получении не выдавали, что вызывало, конечно, тревогу. Все собранное с большим трудом и еще большей нервотрепкой уходило в какую-то черную дыру.

Во всем этом была какая-то игра, в которой участвовали две стороны — и те, кто подавал на выезд, и те привратники, от которых зависело решение: «выпустить» или «пусть остается здесь». Ведь прямые родственные связи с кем-то в Израиле были лишь у меньшинства подававших. Мы принадлежали к большинству. У меня ближайшим родственником был троюродный брат, выехавший