Когда они миновали несколько коридоров и поднялись по лестнице, инспектор открыла дверь в просторное помещение, где стояло два пустых стола, а за остальными работали другие полицейские. Пройдя вглубь комнаты, они подошли к открытой двери из матового стекла.

– Проходите и садитесь, – пригласила Мирта Хогг.

– Спасибо, что согласились принять меня без предварительной записи, инспектор, – извинился Бруно Вайс, усаживаясь на стул.

Мирта Хогг подошла к столу с другой стороны и села в кресло своего шефа.

– Не вижу никаких причин заставлять вас ждать, поскольку, как я поняла, по телефону вы сказали, что у вас есть срочная информация по делу мертвых девушек. – Инспектор развела руками и добавила: – Что ж, я вас слушаю, хотя должна сказать, что мы не реагируем так на каждый из тех многочисленных звонков, которые стали поступать после того, как новость освещалась во всех газетах и на телеканалах.

Бруно Вайс не знал, с чего начать.

– Видите ли… я не вполне уверен в том, что мое сообщение вам как-то поможет. Но вчера, когда я услышал запись пресс-конференции комиссара и обращение к жителям города, которое прозвучало по телевизору, я подумал, что должен прийти к вам.

Мирта Хогг с трудом сдерживала любопытство.

– Да, да, конечно. Но сначала скажите мне, вы ведь преподаете в консерватории, верно?

– Да, я веду класс виолончели. Кроме того, я играю в оркестре «Гевандхаус», сотрудничаю с оперным театром…

– Продолжайте, господин Вайс. Объясните, что послужило причиной вашего обращения.

– Я не уверен, что это имеет отношение к ней, и, скорее всего, я ошибаюсь… Понимаете, уже два месяца я сдаю квартиру, которую унаследовал от бабушки, одной девушке по имени Лесси Миловач. Дело в том, что два дня назад эта девушка сказала мне, что по каким-то важным семейным обстоятельствам должна срочно вернуться к себе в Сербию, и мне показалось, что она очень нервничает.

– И вы предполагаете, что она не уехала? Что с ней что-то случилось?

– Нет, дело не в этом, но по телевизору вы просили, чтобы вам сообщали обо всех странных ситуациях. Я много раз пытался дозвониться до нее по мобильному, но так и не смог связаться, и меня стало беспокоить, нет ли ее среди тех девушек.

– У вас есть какие-то причины для такого предположения?

– Когда я с ней познакомился, она говорила, что у нее на родине нет никаких родственников, и это прямо противоположно тому, что она сказала мне перед отъездом.

– Вы могли бы дать мне номер ее мобильного?

Бруно Вайс медленно продиктовал номер.

– У вас нет фотографии этой девушки?

– Лесси Миловач терпеть не могла фотографироваться. И, насколько мне известно, у нее нет профиля в Интернете.

– Она была вашей невестой?

– Нет, нет. Просто мы с ней подружились, и больше ничего.

– По правде сказать, господин Вайс, вы не назвали мне ни одной убедительной причины, чтобы я могла допустить вас к опознанию трупов в Институте судебной медицины. Можете мне поверить, посещение секционного зала нельзя назвать приятным делом. Однако для вашего и нашего спокойствия я покажу вам фотографии, которые должна хранить в тайне в интересах следствия. Так мы проверим, узнаете ли вы в одной из девушек свою знакомую.

Мирта Хогг открыла папку с делом, достала фотографии лиц девушек, сделанные Клаусом Бауманом на месте преступления, и положила их перед музыкантом.

Бруно Вайс посмотрел их одну за другой, не выказав никаких эмоций, хотя руки у него дрожали. Закончив изучать фотографии, он положил их на стол.

– Я сожалею, что побеспокоил вас, но моей знакомой среди этих девушек нет, – сказал он.

– Вы уверены?

– Да, я уверен. Теперь мне стало спокойней, хотя это ужасно – знать, что все эти девушки мертвы. Они выглядят так, как будто спят.

– Мы очень благодарны вам за желание помочь, господин Вайс, и не волнуйтесь, если какое-то время не будете получать известий от вашей подруги. Людям часто приходит в голову исчезнуть на какое-то время, никому ничего не объясняя.

Бруно Вайс достал свое портмоне и, вытащив оттуда визитную карточку, положил ее на стол.

– Здесь мой телефон и адрес моего дома.

Проводив Бруно Вайса к выходу, Мирта Хогг вернулась в кабинет и набрала номер мобильного Клауса Баумана.

– Он сообщил что-нибудь интересное? – спросил ее шеф.

– Не особенно… похоже, он ошибся. У него произошло какое-то недоразумение с девушкой из Сербии.

Мирта передала Клаусу историю, рассказанную преподавателем игры на виолончели.

– В любом случае узнай все, что сможешь, о нем и об этой девушке.

Иголка вошла в кожу Густава Ластоона, как в кусок белого сала. Вопреки своему невозмутимому виду, кладбищенский гид чуть не упал в обморок, когда увидел, как кровь выходит у него из вены. Доктор Жезерих наполнил пробирку, вытащил иглу и положил на ранку ватку, смоченную хлоргексидином.

– У вас есть какие-нибудь заболевания? – спросил судебный медик, снимая с руки Ластоона эластичную резиновую ленту, которую использовал в качестве жгута.

– Нет.

– Вы употребляете наркотики?

– Нет.

– Алкоголь?

– Только пиво.

– Курите?

– Нет.

Судебный медик попросил его открыть рот и высунуть язык. Потом с помощью нескольких ватных палочек взял образцы слюны со слизистых рта.

– Я должен срезать у вас несколько волос, – добавил он.

Когда он это сделал, Густав Ластоон посмотрел на старшего инспектора отдела по расследованию убийств, который все это время стоял рядом с ним.

– Теперь я могу идти? – спросил он.

– Мне еще нужно взять образец волос с вашей груди, – сказал медик. – Достаточно, если вы снимите рубашку.

– Какого черта! Может, вы еще захотите, чтобы я снял штаны? – возмутился гид.

Сопровождая свои действия недовольным ворчанием, Густав Ластоон обнажил свой веснушчатый торс, который трудно было назвать красивым.

Татуировка занимала всю поверхность спины. Лицо дьявола, изображенное очень реалистично и имевшее облик человека-зверя с маленьким красным шариком, вставленным в лоб, широким сморщенным носом, огромной разинутой пастью со страшными зубами и клыками. Его пальцы с острыми когтями были прижаты к верхней губе каким-то странным задумчивым жестом. Настоящее произведение искусства, выполненное самым тщательным образом чернилами разных цветов, хотя и не производившее впечатление той глубины, объемности и совершенства, с какими были нарисованы в трех измерениях раны на спинах девушек.