За два часа, ковыряя землю палками из бамбука, мы раскопали яму достаточно глубокую, чтобы ее не смогли разрыть потом животные. Это оказалось трудно – песок то и дело сыпался каскадами со стенок, заваливая дно, и я уже думал, что мы никогда не кончим. Но когда мы добрались, наконец, до мокрого песка, дело пошло веселее. Работали мы молча.

Кент настаивал, чтобы мы провели нечто вроде поминальной службы по обеим женщинам-жертвам авиакатастрофы, но когда мы бросили на окоченевшее тело Маргарет по горсти песку каждый, Лиллиан отказалась говорить. Она стиснула руку, пальцы которой оплетала золотистая цепочка, и так крепко прижала к себе пропитанный кровью пиджак Маргарет, словно это могло вернуть ее к жизни.

Кент сказала пару слов о Терезе, но голос у него дрогнул, и он, помолчав, заявил, что идет на охоту. Лиллиан села на песок у могилы Маргарет и застыла с закрытыми глазами. Не знаю, спала она или молилась, но я решил, что лучше ее не отвлекать.

* * *

Вот и сейчас она сидит и смотрит на океан так пристально, словно видит в дальней дали свой дом. Я знаю, что должен вырвать ее из этого забытья, иначе она уйдет в него и растает в нем навсегда, а я останусь наедине с ним. Я знаю, что смогу вынести жизнь на этом острове с ней вдвоем, или даже в одиночку, но без нее и с Кентом – никогда.

И вот теперь у меня есть шанс поговорить с ней.

Я иду к ней, чувствуя, как у меня потеют ладони. Вблизи шов на ее плече кажется еще страшнее и в то же время уязвимее. Я хочу протянуть к ней руку, обнять ее и прижать к себе, чтобы согреть ее покрытую мурашками кожу, но лишь встаю рядом с ней и обхватываю себя руками от ветра. И жду, пока она сама заметит меня, но она не замечает.

– Лиллиан. – Она моргает, но голову все же не поворачивает. – Лиллиан. Кент приготовил обед. На вид превосходный, рыба и еще кое-что. Надо пойти поесть, там на всех хватит. – Кажется, она мотает головой, но, может быть, это просто ветер треплет ее волосы. – Пожалуйста, Лиллиан, пойдем. Мы беспокоимся за тебя. Я беспокоюсь. Пожалуйста, поешь с нами.

Слеза вытекает из ее глаза и сбегает по щеке вниз, очерчивая заострившуюся скулу. За ней появляется еще одна, и сразу же – другая.

– Я знаю, тебе сейчас одиноко, но, пусть это прозвучит эгоистично, мне сейчас тоже очень плохо без тебя. – Я делаю к ней шаг. – Если тебя не будет рядом, я сломаюсь.

Мои слова повисают в молчании, словно белье на ветру, а я притворяюсь, будто тоже гляжу на океан. Она уже так давно туда смотрит – кто знает, а вдруг там есть что-нибудь, кроме пустоты? Мой желудок громко урчит, перетирая куски утреннего кокоса. У костра меня ждет настоящая пища, и здравый смысл командует мне вернуться туда за своей долей, пока еще не поздно. Но я не могу бросить ее во второй раз, как вчера, когда умирала Маргарет.

– Жаль, что они не могут записать это в твое досье, – шепчет Лиллиан и всхлипывает.

– Что записать? Что я эгоистичный придурок? – Я бросаю на нее взгляд искоса.

– Нет, просто я жалею, что мне раньше не сказали, что ты такой хороший человек. – Она поворачивает голову, смотрит на меня снизу вверх, и ее маску бесконечной печали прорезает лучик слабой улыбки. Мне остается лишь улыбнуться ей в ответ, и я вспоминаю, как в первый раз сказал ей эти слова, еще до катастрофы.

– Кажется, мы квиты. – И показываю рукой в сторону лагеря. – Пойдем, поедим.

Ветер с моря толкает нас в глубь острова. Лиллиан дрожит, но мне не холодно. Меня согревает свет, который мне удалось заново зажечь в ее глазах.

Настоящее

– Мы начали с того, что выкопали яму недалеко от лагеря, – объясняла Лиллиан, изо всех сил сдерживая смех – до того забавным казалось ей гадливое выражение лица Женевьевы. – Туда все и ходили, но скоро она так завоняла, что пришлось ее зарыть. Когда мы перебрались к лагуне, появилось новое правило – сам не говори и у другого не спрашивай. Каждый выбирал себе местечко по вкусу, главное, чтобы не ближе тридцати шагов от лагеря и от воды. Так дело пошло куда лучше.

– Когда я задавала вам вопрос о гигиене, – перебила ее журналистка и громко сглотнула, – я имела в виду скорее купание, стирку, заменители мыла и прочее… в таком духе.

Наконец-то Лиллиан нашла уязвимое место в броне Женевьевы Рэндалл – туалетная тема! Момент торжества… Да она ей такого понарассказывает, что неумолимая репортерша будет лишь успевать бороться с приступами тошноты.

– Значит, вы не хотите узнать, чем мы пользовались вместо туалетной бумаги? – переспрашивает Лиллиан, невинно хлопая глазами. Женевьева поджимает губы. Может, оно и к лучшему, что Джерри до сих пор не пришел, а то они вдвоем точно не удержались бы от хохота.

– Нет! – Голос журналистки до того напряжен, что почти звенит от паники.

«Да, эта женщина точно никогда не была мамой», – думает Лиллиан. У нее в памяти пронеслась вереница образов из тех времен, когда она приучала к горшку и к туалету сначала Джоша, а потом Дэниела. Они были совсем крохами, когда Лиллиан отправлялась в ту поездку, будь она трижды неладна, а когда вернулась, ее встречали преисполненный осознания важности момента малыш семи лет и взволнованный девятилетний мальчик…

* * *

Они ждали ее, а вокруг них толпились вездесущие папарацци, нацелив на нее трубы своих объективов. От их напора детей защищали руки Джилл. На первый взгляд она ничуть не изменилась – какой была в тот день, когда они с Лиллиан ходили выпить кофе перед ее отъездом, такой и осталась. В тот день она все шутила, прося присылать ей фотографии спасателей и барменов с каждого пляжа, чтобы и она, Джилл, могла принять участие в удовольствиях подруги, хотя бы заочно.

Все в ней, от коротких рыжих волос, торчащих иголками к небу, до суперстильных черных джинсов-скинни и тонкой фиолетовой рубашки-балахона, заканчивающейся где-то в районе колен, заявляло: «Эксцентричная женщина». И верно, оригинальность была присуща Джилл от природы. Рядом с ней Лиллиан всегда чувствовала себя банальной, как белый батон по сравнению с зерновым хлебом, что, однако, никогда не мешало им быть лучшими подругами.

Еще три шага, и она смогла разглядеть Джилл совсем ясно. Скулы у нее выдались, под глазами появились темные круги, которые не могла скрыть даже косметика. Руки высовывались из-под ее пурпурного балахона, бледные и худые, точно палки, и обхватывали плечики Дэниела и Джоша, делая Джилл похожей на огромную птицу, встревожено прижимающую к себе своих цыплят. Своих.

«Джил ведь не станет отнимать у меня детей, правда?» Но, видя, как они стоят, обнявшись, сплетясь руками и тесно прижавшись друг к другу, точно родные, Лиллиан вдруг ощутила, что потеряла своих мальчиков навсегда.

Джерри тихонько сжал ее руку, стараясь ободрить. Он снова наблюдал за ней. Все последние дни муж наблюдал за ней неотступно. Его оценивающий взгляд давил на нее тяжким бременем – куда более тяжким, чем внимание прессы и зевак.