– Разумеется. Вы перевязывали ей рану?

– Пытались. Мы промыли ее и перебинтовали так хорошо, как только смогли, но наших умений в ее случае было явно недостаточно. Она нуждалась в квалифицированной медицинской помощи.

– Хм, ясно. – Рэндалл скользнула языком по узким, едва видимым губам. – Я, конечно, понимаю, что Маргарет пострадала в катастрофе, но вот что мне непонятно: ни в одном интервью, которые вы давали, нет ни одного упоминания о том, что могло стать причиной ее смерти. Вот я и удивляюсь: почему так?

Уловив в ее голосе знакомые осуждающие нотки, Дейв сунул ладони себе под бедра, чтобы его не выдало предательское дрожание рук. У него было не больше пяти секунд, чтобы решить, вляпался он по самое дальше некуда или еще можно спустить все на тормозах, когда его осенило.

– Наверное, раньше нас просто никто об этом не спрашивал. – Он тепло улыбнулся журналистке, высвободил свои руки, пригладил волосы. Лиллиан всегда говорила, что девушкам нравится такой жест; по крайней мере, ей нравился. – Вы глубоко копаете, мисс Рэндалл. Я впечатлен.

Услышав комплимент, журналистка провела кончиком языка по ровным белым зубам, и чуть-чуть склонила голову на бок – едва заметно, так что никто, кроме Дейва, возможно, ничего и не увидел – и захлопнула отчет. Она не отвела глаз, не стала делать никаких пометок своим «Шарпи», который все время держала наготове, нет – она просто глядела ему в глаза, и Дейв почувствовал, как от ее ледяного взгляда по его шее побежали мурашки, а руки покрылись гусиной кожей.

– Ну что ж, ее вы хотя бы похоронили, не то что бедняжку Терезу, – буркнула Женевьева.

Замечание предназначалось для редакционной команды, но также и для того, чтобы выбить из седла Дейва, ведь он знал: она может сделать с этим интервью все, что ей заблагорассудится. Каковы бы ни были его слова на самом деле, позже их раскроят на мелкие кусочки, из которых так удобно склеивать любые фразы, строить любые инсинуации и намеки. Ему хотелось ударить кулаком по плюшевой обивке дивана. И подумать только, что он сам передал им эту власть над собой, сам, своими руками… Беспомощность, которую он испытывал теперь, была сродни тому ощущению своей незначительности и бессмысленности, которое владело им на спасательном плоту, когда тот плыл куда-то по воле волн. Только теперь его жизнью играл не океан, а Женевьева Рэндалл.

Остров на юге Тихого океана

Двадцать часов. Всего двадцать часов. Меньше суток. В детском саду я плохо считал до двадцати. Папа повторял со мной счет каждое утро, пока я чистил зубы. До десяти все было легко, одиннадцать и двенадцать тоже нормально, и даже до девятнадцати я добирался вполне прилично, но двадцать никак не мог вспомнить. Видимо, в пять лет число двадцать казалось мне таким огромным, что попросту не умещалось в голове. Двадцать долларов – это было состояние, двадцать игрушек – сундук с сокровищами, двадцать минут – целая жизнь, а двадцать лет – вечность.

Вот и сегодня я чувствую себя как тот пятилетний мальчуган – никак не могу добраться до двадцати. Мои водонепроницаемые часы стоят – замерли на трех сорока пяти пополудни. Девятнадцать часов и пять минут назад мы высадились на этом острове. Я ударился рукой о скалу, и по аналоговому циферблату побежала трещина, так что часы показывают ровно то время, когда мы расположились у нашего первого костра есть первую настоящую еду.

Еда простая – мелкая рыбешка, которую наловил в кораллах Кент, жареная мякоть кокоса и какие-то корешки, которые нашел я, пока обследовал остров. Кент положил крупные камни в огонь, который мы развели, используя вместо увеличительного стекла очки Маргарет для чтения.

Выпотрошив рыбешек ножом, найденным на плоту, он распластал их на раскаленных камнях – и вскоре воздух вокруг наполнился нежным, восхитительным ароматом, от которого потекли слюнки. Надеюсь, Лиллиан скоро вернется, потому что если нет, то мы с Кентом можем не совладать с собой и съесть ее порцию.

Кент ходит перед костром туда и сюда, время от времени тыкая недожаренную рыбку палочкой. Я посматриваю на еду так, словно лежу дома, на диване, и смотрю по плоскому телику трансляцию с «Роуз-боул»[3]. Кент что-то ворчит, но рыба на камнях шкворчит так громко, что слов не разобрать.

– Что? – переспрашиваю я, через силу отрывая глаза от пламени, недовольный тем, что Кент отвлек меня от столь восхитительного шоу.

– Иди, позови девчонку. Еда почти готова.

Я внимательно гляжу на кусочки розовой плоти, постепенно утрачивающей прозрачность. А что, если Кент просто хочет избавиться от меня и съесть все сам? Нет, пойду лучше, позову Лиллиан. Не надо дразнить Кента – такта у него и так с чайную ложку, вдруг он не выдержит намеков?

Оттолкнув в сторону бревно – оно замыкает окружность, в которой мы развели огонь, – я иду туда, где наша лодка причалила к берегу день тому назад. Щурясь, смотрю туда, где берег закругляется, но Лиллиан не вижу. Разглядываю деревья, плот и снова край воды, прежде чем понимаю, наконец, где она.

Подгоняемый голодом и страхом перед тем, что, вернувшись, мы можем застать Кента за обгладыванием последних косточек жертвенной рыбешки, я бегу бегом к маленькому пляжу слева от нашего лагеря. Пробегая мимо рощицы пальм, замечаю ее. Она сидит на песчаном мысу, выдающемся в недружелюбный океан, и смотрит на воду. Ветер играет с длинными, одичавшими прядями ее волос. На ней шорты из обрезанных джинсов и верх от купальника, так что я ясно вижу ярко-красный шов, который бугрится на ее левой лопатке. Кент шил хорошо, но не слишком аккуратно, и, даже если ей повезет и она не подхватит инфекцию, шрам все равно останется ужасный.

Лиллиан выглядит такой одинокой – руки в карманах, расставленные ноги упираются в песок, – что кажется, будто она бросает вызов всему миру. Не знаю, о чем она сейчас думает, боюсь узнать. Сегодня я старался держаться от нее подальше. Я бы и от Кента тоже держался подальше, но от него никуда не денешься. Так тяжело видеть их возле себя все время и думать о своей прежней жизни, которая, может быть, никогда не вернется, и о том, что у меня больше нет на свете никого, кроме них двоих.

* * *

Пока Маргарет жила, Лиллиан была другой. В ней еще тлела упрямая надежда, которая греет каждого из нас и не дает опускать руки. Когда Кент завладел бутылкой с водой и стал выдавать всем по одной крышечке за раз, он заявил, что для Маргарет доли нет, потому что ее вода все равно выливается ей на лицо, а значит, тратится понапрасну. Лиллиан смолчала. Не кричала, не требовала вернуть ей воду, которая лежала у нее в рюкзаке и которой она, по доброте душевной, поделилась с нами. Нет – она просто разделила свою мизерную долю со свекровью.