Матан?” – спрашивает себя. Верхом на муле миновал он улицу, другую, третью. И видит, черное небо озарилось красными всполохами, и дымом запахло. Иядидья услыхал крики о помощи и повернул назад. “Помогите, спасите, люди добрые! Дом Матана горит!” Возле пожарища почувствовал Иядидья запах серы. “Пламя это – человеческих рук дело”, – подумал.

Вокруг толпа собралась, и ни один не гасит огонь. “Спаслись ли жители дома?” – подъехав, спросил Иядидья зевак, а те отвечают: “Вот, поспешили мы сюда и видим, дом с четырех углов пылает, и никто не захотел жизнью играть ради судьи этого и чужие души спасать никто не стал”. Иядидья заметил: “Ни чужие, ни свои души не спасет равнодушие, а мир погубит и даст дорогу злу”. К рассвету дом Матана превратился в кучу тлеющих угольев.

Иядидья призвал городских стражников и матановым ключом открыл при них ворота в подземную кладовую. Вошел вовнутрь и взволновался, и изумился, и прозрел: сокровища из казны друга его Иорама лежат перед ним. “Истина вышла на свет Божий. Когда помутился разум у судьи? Вчера или много лет тому назад? Верить ли его сумасшествию? Где есть корысть, там нет места безумию” – с горечью подумал он. Иядидья приказал стражникам собрать воедино сокровища и представить сию неправедную добычу Матана старейшинам, чтобы мудро разобрали дело и открыли бы подноготную судьи и беззаконные его деяния.

Проницательный Ситри

Бедная Тирца всю ночь напролет не сомкнула глаз. “Зачем Иядидья поехал к Матану? Отчего так поспешно? Темной ночью, не дожидаясь утра. Рассветает, а муж до сих пор не вернулся!” – с тревогой думает Тирца. Страх ее безмерно увеличился, когда услыхала от людей, что этой ночью пожар бушевал в городе. Она ходит в тревоге по саду. “Пошлю слугу в город, мужа искать” – решила она.

Вдруг видит Тирца, человек держит путь из Иерусалима. “Что случилось в городе?” – кричит ему Тирца. “Дом судьи Матана сгорел!” – прозвучал ответ. Тирца лишь всплеснула руками. Сердце сжалось от ужаса: “Неужели несчастье с мужем?”

Но тут показался Иядидья. Тирца бросилась к нему, обняла крепко и плачет и слова не может вымолвить. Наконец, успокоилась.

– Как испугал меня, милый! От страха за тебя душа едва не отлетела. Зачем ездил к судье?

– И на мою долю выпала боль. Великого зла пришлось быть свидетелем. Лишь с тобой, голубка моя чистая, сердцу светло.

– Ты мастер ласковые слова говорить, а я слушаю и таю! Скажи теперь, и вправду дом Матана сгорел?

– Верно говорят. В гору пепла обратился его дом, и никто из домашних не спасся, и хозяина лютая смерть настигла.

С великой печалью Иядидья поведал жене события этой ночи.

– Где верность? Где дружба? Гнусно предал изменник Матан честного Иорама, а ведь был у него в безраздельном доверии! – закончил рассказ Иядидья.

– Ах, Наама! Подруга моя! Безгрешна, непорочна и невиновна перед Иорамом, а как наказана! Подлым Матаном осуждена!

– А что делать со свидетельством Хэфера и Букьи? Ведь люди они проверенные и беспорочные в общем мнении! Кто возразит им? Мысли мои в смятении, Тирца. Поспешу в Храм Господа – сердце усмирить.

Принеся, как положено, утреннюю жертву, Иядидья собрался уходить. Осмотрелся по сторонам и увидел знакомое лицо – Ситри тоже был в Храме. Мужи обрадовались встрече. По дороге домой Иядидья поделился с Ситри печальными новостями и, казалось, мало удивил его. В доме на Масличной горе Тирца накрыла стол.

– Не стало веры человеку! Поди разбери, кто сердцем чист, а у кого камень за пазухой, – вздохнув, сказала хозяйка.

– Каков он был на самом деле, Матан этот? Кто горячей его молился, и кто щедрее его жертвы всесожжения приносил? – подал голос юный Тейман.

– Тейман, не раз уж просил тебя, дружок, не вставляй слово в беседу превосходящих тебя годами. Лучше слушай и на ус мотай, – упрекнул отец сына. Грех одного не очернит мир, а преступивший закон, по закону и заплатит, – закончил Иядидья, обращаясь на сей раз к Тирце.

– Вера, – сказал Ситри, – такая вещь, что на языке у каждого, а на уме у немногих. Печать праведности десятки тысяч благородных лиц украшает. Один из десятка иной раз добро сотворит. А из десятины этой только тысячный в сердце истую веру несет. Таков веры печальный подсчет. По пальцам перечесть искренних среди искренних и честных среди честных. Почет и богатство манят людей. Маска праведности в Храме к месту, а в доме ее снимают, никчемную.

Признаюсь, Иядидья, я и прежде Матана видел насквозь, и открытие твое для меня не диво. Вдов и сирот он не щадил и к мольбам несчастных был глух. “Суд мне кнута не вручил, и Господь плетку не дал! Как обидчиков ваших покараю?” – так просителям отвечал. Утеснителей слабых, что не с пустыми руками к нему шли – едва журил. На язык был остер, но говорил все Богу неугодное. Добро делал с задней мыслью. От отца своего Иозавада унаследовал алчность и ловкость обирать до нитки простаков.

– Умно говоришь, Ситри, – заметил Иядидья, – а теперь скажи, есть ли средство разглядеть нутро человека? Окно, что есть в сердце, не открыто. Я безыскусно смотрел на Матана и криводушия не приметил. Всегдашнее подозрение взять правилом? Так, пожалуй, утренний ангел вечером чертом покажется. Любящих меня растеряю, и друзья отвернутся. Зато врагов и ненавистников наживу вдоволь. Одинок буду в многолюдном Сионе, как куст можжевельника в пустыне!

– Иядидья, дорогой! Позволь указать на тех, чьи дела и речи помогут прямое от кривого отличить. Слава Господу, Иудея не оставлена на злую волю врагов, и чистосердечные не перевелись у нас. Царь наш – краса и мудрость, скромность и благородство, справедливость и честность – все в нем – прямодушным открывает дорогу, а злонамеренных карает. А взгляни на сына Амоца и других пророков! Их святость проникает в сердца и просвещает умы. Разве таковы грешники, рядящиеся в праведников? Не светят и не греют они, лишь беды несчетные несут. Вот так, примечая лучших и худших и дела их, не заблудишься в лесу добрых и злых страстей.

– Урок хорош. Но как он поможет нам? Теперь мы знаем, по вине Матана на Иорама свалилась беда. А кто поджег дом судьи? И дом Иорама? Виновна ли Наама? Хэфер и Букья свидетельствовали перед старейшинами, и те порешили, что виновна. Но Матан в лихорадочных речах своих этого не говорил. И безумен ли он? Смешалось все. И судьба Наамы и детей ее не известна.

– Если подлинный суд свершится, то