Майя восторгалась кактусами, которые в изобилии росли около дома. Она дотрагивалась до них и тут же отдергивала руку, накалываясь на иголки. У меня сохранились замечательные кадры, сделанные во время поездки в поместье Хемингуэя. На одном из снимков Майя рассматривает голову газели, которая в числе других многочисленных охотничьих трофеев украшала стену. Видно, насколько шея Майи похожа на шею газели, подстреленной когда-то хозяином дома.

В общей сложности я провел на Кубе десять лет. Разумеется, за это время приходилось неоднократно приезжать в Москву. Первый раз — через полгода, в отпуск. Я взахлеб рассказывал приятелям о своих впечатлениях, показывал фотографии и даже умудрился дать какое-то интервью о своей работе. Старые связи с Москвой еще не были оборваны. Оставались друзья, оставалась Наташа Хренникова, дочь Тихона Николаевича Хренникова, с которой мы первое время переписывались, поскольку намерения у меня по отношению к ней были самые серьезные. Но, возвращаясь в Москву, я понимал, что разрыв неминуем — Наташа вряд ли бы поехала со мной на Кубу. А мой годичный контракт был продлен еще на два года, потом еще и еще… Алисия не желала оставаться без партнера, и руководство Кубинского национального балета добивалось пролонгации моего ангажемента у нашего Министерства культуры. К тому же время на Кубе проходило так интересно и насыщенно, что я даже не терзался сомнениями, стоя перед выбором — продолжать ли свою кубинскую одиссею или возвращаться в Большой театр. Я не мог бросить ребят, с которыми занимался и которые делали большие успехи. Не мог и не имел права обрубить то, что рождалось на моих глазах. А рождалась первая на Кубе самостоятельная балетная школа.

Во время одного из моих возвращений в Гавану из Москвы после очередного отпуска со мной произошло невероятное приключение. Дату я запомнил на всю жизнь — 11 января 1965 года. Рейс выполнял четырехмоторный ТУ-114, который когда-то был бомбардировщиком, но впоследствии стал пассажирским самолетом. Это не был какой-то роскошный авиалайнер, хотя в нем имелись даже отделения первого класса с кроватями, как в купе поезда. Всего на борт брали человек сорок пять, не больше — слишком много места занимали дополнительные баки с горючим. Во время полета стоял очень сильный шум из-за вибрации, которая распространялась по салону волнами — начиналась у кабины пилота и постепенно уходила к хвосту. Однако, несмотря на мелкие неудобства, прямой рейс из Москвы в Гавану был колоссальным достижением.

Поскольку в это время действовала экономическая блокада Кубы и уже не было прямых сообщений с другими странами, перелет был с единственной посадкой — в Мурманске. Самолет при этом не пересекал ни одной границы — он летел над СССР до Мурманска и дальше над океаном, огибая скандинавские страны, пролетая между Исландией и Гренландией, вдоль канадского побережья… В общей сложности полет длился восемнадцать часов.

И вот над океаном нас встретило высотное струйное течение — почти триста пятьдесят километров в час! Началась сильнейшая болтанка, во время которой пилоты несколько раз меняли эшелон, чтобы уйти от ветра. Манипуляции их не помогли, а горючее израсходовалось настолько, что добраться до Гаваны было уже невозможно.

Поскольку я сидел близко к кабине, то видел, как озабочены пилоты. Я спросил:

— Что случилось?

— Запрашиваем разрешение на посадку в Нью-Йорке!

В Нью-Йорке нас с готовностью согласились принять. Американцы выслали два истребителя, которые вели нас до аэропорта Ла-Гуардия. Таким образом мне довелось снова оказаться на американской земле.

С нами на борту находилась китайская делегация, члены которой были страшно обеспокоены вынужденной посадкой в США в самом разгаре «холодной войны». Китайцы бегали в туалет, поливали специальным раствором какие-то секретные документы и наотрез отказывались покидать самолет. Остальные с радостью набросились на еду, доставленную на борт.

Обед наш затянулся больше чем на шесть часов. Ждали американских летчиков, которые, по международным правилам, должны были нас сопровождать как хозяева аэропорта. Все эти хитросплетения страшно задержали рейс. В Гавану, вместо 9 утра, мы прибыли только ночью.

Когда я впервые прилетел в Гавану, балет здесь находился в зачаточном состоянии. Он был… но какой! Очень хорошие балерины танцевали со слабыми партнерами, которых и любителями-то было сложно назвать, а уж профессионалами и подавно. Многие из них пришли в балет из кабаре. У нас в самом заштатном Доме культуры танцевали лучше. Хорошие артисты, как я говорил в самом начале, были некубинского происхождения и разбежались по своим странам, когда правительство США установило экономическую блокаду.

Мы объявили первый набор в балетную школу. Однако родители категорически не желали отдавать в балет своих мальчиков, считая, что это занятие недостойно мужчины. Сломать это предубеждение было непросто. Тогда Фернандо Алонсо предложил набрать учеников в сиротском доме. Сказано — сделано. У мальчишек, сидевших на манговых деревьях, спрашивали: «Хочешь ли ты учиться танцам?» И те, точно спелые фрукты, посыпались с дерева, с восторгом следуя за будущим педагогом. Очевидно, предполагая, что им придется танцевать пачангу или ча-ча-ча. А им выворачивали ноги в первую позицию. И тем не менее к балету эти мальчики-сироты относились как к спорту — без всяких предубеждений. Через десять лет именно они составили славу кубинского балета. Среди первых учеников — такие звезды, как Хорхе Эскивель, Орландо Сальгадо, Лазаро Карреньо, Пабло Морре… Они стали ведущими кубинскими танцовщиками, а впоследствии — замечательными педагогами, востребованными по всему миру. Это меня переполняет радостью и гордостью — все-таки годы учебы не прошли зря как для них, так и для меня. Для меня — из-за бесценного педагогического опыта, ведь я всю жизнь следую правилу: «Обучая, учись».

В 1973 году закончился мой контракт на Кубе, который длился десять лет. За это время мы объездили с гастролями полсвета, побывали и в Европе, и в Мексике, и в Японии… Все эти десять лет я был постоянным партнером Алисии Алонсо, слава которой гремела по всему миру. Но танцевать становилось сложнее, в первую очередь из-за многочисленных травм: я испортил колено, перенес операцию на мениске… Кроме того, мне было необходимо вернуться в Большой театр, чтобы доработать пару лет до «балетной» пенсии. К тому же подготовленная смена уже стала вполне дееспособной, и вчерашние воспитанники могли занять мое место.

4 марта 1973 года я станцевал свой последний спектакль на Кубе. Это была «Тщетная предосторожность», балет Гертеля. В заключение, когда занавес после поклонов снова поднялся, на сцену вынесли корзины цветов. Фернандо Алонсо произнес проникновенную речь, в которой благодарил меня за вклад в становление кубинского балета. Зал в Театре Гарсии Лорки аплодировал стоя.

Позднее, уже на базе труппы, где всегда проходили наши репетиции, мне устроили настоящий кубинский праздник с ромом, с коктейлем «Куба Либре», с танцами. И это были уже, конечно, ча-ча-ча, пачанга и бачата. Во всю стену репетиционного зала висел плакат с надписью: «Hasta La Vista, Azari!»

Несмотря на то что впереди было множество новых встреч с самыми разными коллективами по всему миру, новых учеников и новых постановок, эти десять лет стали самыми значительными и плодотворными в моей жизни. Это лучшие мои годы — с двадцати пяти до тридцати пяти лет! Спасибо этому острову. Я с благодарностью вспоминаю каждый день, проведенный здесь.