Ближе к полудню Пол проснулся, лениво потянулся. Я дала ему маффин, который он стиснул коленками, но есть не стал. Его глаза постепенно приняли осмысленное выражение.

– Мы уже на месте? – спросил он.

– Угу, – ответила я неопределенно.

По краю шоссе тянулся сосновый лес, сменяемый зарослями осин и травяными лугами, где там и сям виднелись снопы сена. Мы без особого энтузиазма играли в «Камень, ножницы, бумагу». Мы играли в «Что я вижу». В какой-то момент я сказала:

– Вижу фиолетовую водонапорную башню!

Вытянув шею, Пол выглянул в окно и стал искать глазами башню. Его бледное заспанное личико выглядело утомленным.

– Не вижу! – пожаловался он, прижав лоб к стеклу. – Давай сыграем в «Что я вижу» понарошку.

– Ладно!

Он закрыл глаза и вообразил собственную фиолетовую водонапорную башню. Потом вообразил товарный поезд с железной рудой и Марс. После этого наступило долгое, томительное молчание. В это время Патра пыталась настроить кондиционер, а Лео мчался сквозь дождик, и когда мы оставили позади последнюю ферму, до меня дошло, что Пол опять уснул. Я не могла на него обижаться. В машине было тепло и уютно. Я втихаря съела маффин Пола и стала глядеть в окно. Снова появились сосны. Они высились вдоль трассы, образуя зеленый коридор.

На подъезде к Дулуту мы попали на ремонтируемый участок дороги. После часового стояния в пробке, с закрытыми окнами – так мы обезопасились от строительной пыли, – Лео свернул с трассы.

– Видишь? – заметил он Патре. – Я остановился.

Мы зашли в закусочную «Денниз», где я раскрыла большое меню в блестящей обложке и – после некоторого раздумья – выбрала суп. Я волновалась, что не смогу правильно есть вилкой и ножом. Лео с Патрой сели за столик с одной стороны, а мы с Полом – с другой. Патра издала восхищенный возглас при виде моего французского лукового супа в хлебном каравае размером с мою голову. Я осторожно отодвинула большую лепешку расплавленного сыра, плавающую на поверхности супа. В ресторанном зале почти за всеми столиками сидели такие же семьи, как наша: родители по одну сторону, двое детей по другую. Пол залпом осушил стакан молока. Патра, покачав головой, заказала ему добавку и рассмеялась, глядя, как я сражаюсь со своим супом.

– Хотите попробовать? – спросила я, когда она, не удержавшись, подняла над столом руку и оборвала горячую сырную нитку, тянущуюся от края хлебной миски к уголку моего рта.

Она наморщила нос, отчего ее веснушки собрались в коричневое пятнышко.

– Да кто же сможет есть такой суп и не выглядеть как… птенец?

– Почему как птенец?

Она улыбнулась:

– Потому что он всасывает червячков в клюв.

Лео был целиком сосредоточен на еде, ритмично откусывая от длинного сэндвича с беконом, салатом и помидором. Покончив с сэндвичем и вытерев усы сложенной салфеткой, он за три минуты задал мне больше вопросов, чем Патра успела задать за прошедшие три месяца. Я оставила свой суп остывать, пока он говорил. Потом облизала солоноватую ложку, но не рискнула зачерпнуть еще жидкого сыра. Суп выглядел очень уж коварным.

– Так ты в какой класс перешла, Линда?

– В десятый, – ответила я. Его вопрос прозвучал как упрек за то, что я неправильно ем суп и веду себя как малый ребенок.

Лео отодвинул пустую тарелку к краю стола.

– А в какой колледж думаешь поступать?

– В колледж?

– Ну, какой предмет тебя больше интересует? – Он скрестил руки на столе.

– История. – В тот момент я не могла подумать о чем-то другом.

– А! Американская или европейская? Какой исторический период тебе нравится?

– Мне нравится история волков, – ответила я, но, как только произнесла эти слова, поняла, как глупо они прозвучали. Я слизала крошечные капельки супа с ложки.

– Ты имеешь в виду естественную историю?

– Ну да.

– Значит, по сути, речь идет о биологии.

– Наверное, о биологии.

Оба его локтя поехали вперед и столкнулись с пустой тарелкой.

– Я в аспирантуре прослушал курс молекулярной биологии. В моей области все всегда ищут инопланетян, как будто во всей Вселенной самое главное – это только углеродные формы жизни в узком понимании.

– В зоне Златовласки, – вспомнила я. Повторив слова Пола, который только что отправился в туалет, взяв Патру за руку.

– Именно! – с удивлением сказал он. Он сложил руки, так что я смогла рассмотреть его аккуратно подровненные ногти. – Я не утверждаю, что молекулярная биология неверна, – продолжал он вещать. – Я совсем не то хочу сказать. Но я ведь тоже ученый, и я считаю, что эти люди сводят свою работу к чрезвычайно ограниченному кругу вопросов.

У него была странная манера: он очень внимательно меня разглядывал, но при этом, кажется, не видел. Он, конечно, был преподавателем, возможно, даже хорошим. Но он был из тех преподавателей, которые любят расставлять своим ученикам скрытые капканы. Как и все преподаватели, он хотел меня поймать, но сначала – подвести прямо к капкану. Ему хотелось, чтобы я попалась в этот капкан по своей воле, чтобы я вообразила, будто сама пришла к нужному ему выводу, и не сочла, что меня заманили обманом.

Он подпер ладонями подбородок.

– Давай проведем мысленный эксперимент.

Моя куртка сползла с коленей на пол.

– Ученые всегда исходят от каких-то базовых предположений, так? – Он начал крутить обручальное кольцо. – Но очень часто они исходят из ошибочных предположений и оказываются в тупике – например, с идеей, будто земля плоская или что у человека четыре основных темперамента.

Мне хотелось поднять куртку с пола, но я сдержалась.

– Но, разумеется, известно, что, если ты хочешь стать настоящим ученым, Линда, нужно быть более строгой в суждениях. Тебе следует вначале определить базовые допущения, прежде чем ты решишь, что верно, а что нет. Хороший биолог должен всегда начать с вопроса, например, какие условия мы считаем необходимыми для зарождения жизни. И почему мы считаем важным именно это предположение, а не нечто иное.

Похоже, настал мой черед говорить. Он ждал.

– Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что тебе следует для начала спросить себя, а в чем ты, по твоему разумению, разбираешься?

В двадцати акрах земли на восточном берегу озера Стилл-Лейк. Вот в чем я разбиралась. Это была единственная вещь, в которой я, по моему разумению, всегда разбиралась. Я разбиралась в красных и белых соснах на вершине горы и в осинах и березах, растущих ближе к берегу. Я разбиралась в жимолости и бурундуках, в закатах над озером, которые, правда, не слишком заинтересовали потом девелоперов. Когда мне наконец пришлось распродавать нашу землю по кускам, я получила меньше шестидесяти тысяч, хотя рынок недвижимости в тот момент был на подъеме. На нашем участке озерного побережья была коротенькая полоска каменистого песчаного пляжа, на котором стояли наши каноэ. Старый барак коммуны у дороги – на него когда-то обрушилась сосна – давным-давно превратился в груду древесины, и отец много лет подряд втихаря утаскивал оттуда хорошие доски, чтобы забить дыры в стенках мастерской, подлатать забор в саду и обновить дверь нужника. В конце концов наша хижина оказалась крепче прочих построек, потому что она стояла на каменном фундаменте и была сложена из старых прочных бревен, обтесанных еще в двадцатые годы. За хижиной начинался каменистый луг и оживавший летом огород, где мама выращивала салат и картошку на грядках, огороженных проржавевшей проволочной сеткой. А еще у нас на земле были сложенная из бетонных блоков коптильня и колодец с хорошей водой. Но наш лес, раскинувшийся на нескольких акрах, я знала лучше всего. Большие деревья с их испещренными древесными родинками стволами; кору красных сосен, сходящую со стволов лохмотьями. И белые сосны, истерзанные зияющими морщинами, которые время проковыряло на стволах. И еще у нас было шесть статных, как на подбор, черных ясеней. И один большой тополь. Склон холма со стороны дороги покрывали заросли сумаха, подступавшие к самому огороду и тяжело нависавшие над грунтовой дорогой, пока власти округа не потребовали, чтобы мы расширили дорогу, и нам пришлось срезать почти все кусты.