поры. Но она только гладила лоб этой девушки, и в этот момент она кончала. Чувствуя ее холодную, гладкую кожу. Чувствуя, что может распоряжаться другим, наслаждаясь ужасом своего уродства во сне и прелестью девушки с ледяными, гладкими порами. И она была одновременно и этой испуганной, холодной девушкой, и сморщенной, каннибалистической старухой. И эти две ее сущности, вступая в связь друг с другом и ликвидируя все остальное в ней, заставляли ее кончать. И в этот момент, когда она была и объектом отвращения, и объектом желания, она исчезала, переставала быть человеком. Оставалось только это взаимодействие, переполненное кровавой нежностью.

И теперь она посмотрела на свои руки, покрытые бледными, как лица людей, замученных в тюрьмах и больницах, глубокими следами порезов. Из них так и не проросли цветы, только новая, более бледная, обреченная кожа. Все эти порезы появились на ее руках после смерти мужа. Она хорошо помнила вечер, когда ей сообщили, что он умер от передозировки. Единственный тихий вечер за целое лето. Она чувствовала покой, как нечто призрачное, находясь среди других женщин, в тот вечер среди них не было мужчин. И женщины, окружавшие ее, казались ей лучезарными и прозрачными, словно хрусталь. Ей казалось, что она изолирована от любой опасности, и в то же время именно в это мгновение ей захотелось почувствовать вкус спермы. Это чувство было похоже на голод, очищенный от всего другого. Белый голод. Ей хотелось, чтобы эта жидкость растворила ее десна, гортань, язык, веки, ресницы, рот, все лицо. И мысль о сперме перешла в мысль о кислоте, которая сжигает любую оболочку соприкосновением. И ей показалось, что от этого желания ноют даже ее ногти. Никогда раньше ее желание не было таким фаллическим и таким абстрактным при этом. Она не думала о конкретном человеке, только о жидкости, о веществе, о его вкусе. И ей виделось, как она выходит на улицу, от всех этих лучезарных женщин, и мужчины набрасываются на нее, как на переходящее военное знамя, и она обладает ими. Успевает высосать из них всю жизнь. Прежде чем они разорвут ее, как ткань, всю розовую, пунцовую от желания.

А через час ей сообщили, что ее мужа больше нет. И она снова оказалась в пространстве, где крик не может возникнуть. Где он заблокирован отсутствием воздуха. Она подумала о собственной улыбке на снимке двухлетней давности в чужом телефоне, в секунду их знакомства. И о том, что ей сразу захотелось попросить его убить ее. Ей, как во сне, хотелось раствориться в предельной жертвенности, как будто только жертва может подтвердить любовь.

Она вспомнила, как первое время ей все время хотелось обернуть его лицо и его всего к себе. С его первыми морщинками и запахом табака и травы, исходящим от его одежды и волос. Ей хотелось просто гладить его лицо и предчувствие распада, исчезновения, застывшее на нем. Она отчетливо помнила их первую близость. Как она зажимала свой рот рукой по детской привычке. И как его тело словно навсегда разрушило ее тело. Ее матку, позвоночник, селезенку, все внутренние органы. Челюсть, заново открывшую для себя опыт длительной судороги. И как потом она целовала его, как ей всегда хотелось целовать распятие. Она тянулась к его губам, словно к окровавленным ступням, тянула к своему рту и векам его член, пальцы. И из жертвы снова превращалась в каннибалистическое чудовище, и ей хотелось поглотить его целиком. Чтобы он больше не был отдельным существом, больше всего ей хотелось лишить его права на эту отдельность. И когда они занимались любовью во время ее месячных, и она видела свою кровь на его члене, видела, как эта красная, алчущая субстанция поглощает его, быстрее и лучше, чем смогла бы вся она.

Ей начинало казаться, что вот, наконец, он больше не отдельное существо. Что он всецело принадлежит ей. И никто не сможет отнять у нее этого воспоминания, даже он сам. Но нет, она сама отнимала его у себя, бесконечно реконструируя его. В конце концов эта реконструкция превратилась в руинирование. Разрушение каждой молекулы памяти. Она справилась в попытках воскрешения с этим так, как даже огонь не смог бы. После его смерти она перестала узнавать себя в зеркале. Там просто отражалась некая женщина, ее глаза, ее руки в порезах, ее смутное лицо. Деперсонализация оставляла ее, только когда она видела свою менструальную кровь, когда трогала ее пальцами, это и была она. Красный, изорванный поток. И она уже несколько ночей подряд не звала во сне ни его, ни кого-либо еще, как раньше звала исковерканное тело Иисуса или саму себя. Она больше не подавляла крик, который теперь не мог родиться внутри нее. Она подавляла воспоминание о нем. Если ей удавалось уснуть, она спала глубоко, словно утопленница. И сейчас она почувствовала холод под своей спиной. Как во сне чувствовала гранитную плитку подземного перехода. И она ощутила, как свет движется по ней, по ее ногам, животу, рукам, венам, мочкам ушей, лицу. Вначале ей казалось, что свет обжигает ее, превращает в ткань, но потом время остановилось. И свет снова стал просто светом. И она поняла, что действительно превратилась в кусок ткани. В плащаницу.

Жрец

Каждое утро при входе на кухню я смотрю на фиолетовые фарфоровые тарелки. Я их выбирала когда-то очень давно, в совсем прошлой жизни, в любимом магазине. И теперь, глядя на них, мне нестерпимо хочется разбить одну из них, чтобы вскрыть себе вены.

Я хорошо подготовилась. Я знаю, что резать нужно вдоль. И вчера, когда я гуляла с другом, мы шли по мосту и под нами текла теплая Москва-река, она двигалась и шумела, и он сказал мне в шутку:

– Ты ведь знаешь, что резать нужно вдоль.

Конечно, он не думает, что когда-нибудь я это и правда сделаю. Я и сама не думаю, но это желание такое сильное, что иногда оно причиняет мне физическую боль.

Эта боль живет у меня в груди, как живое существо, иногда она засыпает, но потом всегда пробуждается и возвращается ко мне с новой силой, говорит со мной.

Ночами я смотрю Pornhab, там есть один актер, он похож на тебя. Он трогает всех их почти так, как ты трогал меня. Он улучшенная версия тебя, в два раза более совершенно оснащенная.

И куда бы я ни попала после – в ад или рай, – я знаю, что он будет ждать меня там.

Днем