с нами вместе собирались бы в леса. Каковы ваши собственные планы?

– Я в леса не пойду, – спокойно произнес Мерещаев, выпив еще водки и даже не поморщившись. Закусывать он то закусывал, то как бы забывал. Ну и явственно забывал пьянеть – напротив, взгляд становился все яснее, речь тверже, движения точнее. Видимо, водка и в самом деле была ему добрым другом. – Мне незачем в леса. – Аркадий Несторович обвел взглядом собутыльников своих. – Мне вскорости пора домой отправляться.

– Домой – это куда? На постоялый двор? В Ивлево? Обратно в столицу? – Юрьев как-то даже вышел из отстраненности, даже очки снял, обнажив маленькие бирюзовые глаза.

– А ведь с чего это мы все так уверились, что вы со службой распрощались? – спросил вдруг Штеген, все это время пристально присматривавшийся к удивительному гостю их города. – Вы ведь и до сих пор… с поручениями. Не так ли?

– Истинно так, – легко согласился Аркадий Несторович. – Служу, как велит долг. Только вот служу я не Российской империи.

Последовала то ли классическая немая сцена, то ли не совсем классическая, полунемая. Кажется, Сбруйский некстати что-то насвистывал себе под нос и зачем-то постукивал каблуком о паркет, что слегка разрушало классику немой сцены.

– Но позвольте… – наконец выдавил из своего рта Шашковский. – Вы служите иностранной державе? Или приватным образом? Извольте просветить нас, а то уж вконец заинтриговали…

Мерещаев слегка зевнул, комильфошно прикрыв уста батистовым платком.

– Льщу себя надеждой, судари мои, что не в последний раз видимся. Вы еще устать успеете от пустяковых моих анекдотов с перцем-с. О главном я вас предупредил – вестимо, как древние говаривали: кто предупрежден, тот вооружен. Собирайтесь в леса, не тратя ни мгновения драгоценного. А я, пожалуй, отправлюсь на свидание с Морфеем. Все же я сегодня целый день в дороге.

Мерещаев решительно поднялся. Повскакали и прочие.

– Никуда мы вас не отпустим! – вскричал Шашковский. Он явно пребывал в смятении, весь покраснел, и даже волосы его, прежде прилизанные, ныне торчали каким-то диким торчком. Выпил он тоже изрядно, и, возможно, водка не была его лучшим другом. – Такого наговорили, что впору посылать то ли за жандармом, то ли за медицинской каретой.

– Медицинская карета уже здесь в моем лице, – предупредительно напомнил Штеген.

– И что же скажет медицинская карета? – осведомился Юрьев.

– Что скажет карета? – Штеген продолжал задумчиво всматриваться в лицо столичного гостя, как бы ища какого-то решения. – А вы… Вы вообще то… тот ли вы человек, за кого себя выдаете? Сдается мне, что вы никакой не Аркадий Несторович Мерещаев. И что вовсе не ради дядюшкиного наследства вы явились сюда.

Господин, в чьей личности усомнились, некоторое время молчал, затем резко уселся обратно в те кресла, откуда не столь давно воздвигнулся.

– А что… еще множество остается изысканных напитков… – молвил он задумчиво, косясь на графины с пестрыми наливками. – Бесцветного уже отведали, теперь можно отведать и цветного. Только какой цвет предпочесть в этой палитре? Соблазнюсь, пожалуй, вот на эту – зеленую. Зверобой? Мята? Крапива? Впрочем, какая разница? Главное – чтоб ласкала глаз. Зеленый – мой тотемический цвет, если так позволено будет мне выразиться. Вы, значит, драгоценные господа мои, желаете, чтобы карты наружу? Почему бы и нет? Не знаю, как у вас, а у меня сплошные козыри. Впрочем, я действительно вовсе не Арсений Несторович Мерещаев и не состою в родстве ни с какими местными помещиками – ни с мертвыми, ни с живыми. Да и ни с кем здесь я в родстве не состою. Уж не обессудьте, но я не русский человек, да и вообще не человек. Я чужепланетянин. Если такое определение вам что-либо говорит. Прибыл, знаете ли, из о-о-о-очень далекого далека, – приезжий неопределенно указал пальцем куда-то наверх. – Планета моя, откуда я прибыл, у вас на Земле никому не известна, соответственно людским прозванием не обладает. Хотелось бы мне проявить в отношении вас учтивость и назваться подлинным моим именем, да только вот оно длинновато и вашему уху может показаться диковинным. А ладно, чем черт не шутит, попробую: Соотвероонгаммотвенаутриссотт. Так меня зовут, прошу любить и жаловать, – господин слегка поклонился. – В переводе с моего языка на ваш это имя означает Зеленая Нога, поэтому я и заявлял, что зеленый – это мой тотемический цвет. Некие влиятельные силы на нашей планете встревожены прорывом подземных троллей, который готовится здесь, у вас. Как ни странно, среди наших владык есть такие, что питают слабость к российскому дворянству. Так что у вас, господа, имеются некоторые небесные покровители. Поэтому я и здесь.

A propos, хоть я и свояк зеленому цвету, а все же слеза дитяти как-то лучше идет, чем эти наливки разносольныя. Прикажите принести еще штоф прозрачной, не сочтите за труд. Мы с вами докатились до моментов совсем уж пронзительной искренности и чистосердечия. Может, следовало мне и раньше открыть карты, чтобы вы отнеслись к словам моим с большим доверием; не знаю. Впрочем, наш любимый эликсир – разумею прозрачную – преотличнейший дирижер, под эту палочку-сурдинку и пляшем. Призываю вас сердечно согласиться со мной, что она – прозрачная то есть – суть драгоценный капельмейстер нашего оркестра, и ей, хозяюшке, виднее, когда вступать какому инструменту и с какой партией. По ее велению и контрабас скрипкою заверещит, а пожелает она, бровью поведет – и флейта-пикколо взвоет что твоя иерихонская труба. Несите, несите еще штоф!

Никто не осмелился ему перечить. Да, кажется, никто и не хотел перечить. В мгновение ока чья-то рука притащила штоф, да еще объемистее прежних. Разлили по рюмкам.

– За водку русскую! – провозгласил тост тот, кто был то ли Мерещаевым, то ли чужепланетянином, то еще чорт знает кем.

Все выпили, отчего-то не чокаясь, словно помянули покойницу.

– Она через рюмку идет. Одна рюмка – живая вода. Другая рюмка – мертвая. И так далее, через полосочку, с цокотом, – так глубокомысленным шепотом высказался Сбруйский, хотя от него уже никто не ждал глубокомысленных замечаний.

Призраки в ливреях то возникали, то таяли за спинами пирующих. Или это были не призраки в ливреях, а призраки евреев? Даже не знаю. Уже самое перо мое заплетается, хоть автор и не выпил ни капли. Видимо, упившееся состояние героев моих влияет на меня, трезвенника, соблюдающего, как и пристало сочинителю, скромный и почти монашеский образ жизни.

Между тем очередной пароксизм всеобщего напряжения минул, все как-то снова расслабились и раскисли, отчасти даже подали десерты – всяческие суфле, бланманже и прочее в этом духе, – и выяснилось, что вся эта сладкожопая витиеватость ничуть не хуже ложится под прозрачную, чем простой и звучный малосольный огурец.

– И что же