все может подтвердить. Насть, скажи, ведь так все было?

Настя смотрела на Стаса чуть округлившимися глазами, но взгляд их был спокоен. Губы ее чуть приоткрылись, словно она хотела что-то сказать, но она промолчала. И, честно говоря, я бы удивился, если бы она что-либо сказала, иначе это была бы уже не та Настя, какой ее все знали. Своим обычным, гордым и независимым и в то же время благодарным взглядом она смотрела на Стаса, лишь изредка снисходительно постреливая глазами на остальной зал. И в этом ее взгляде, в торжественно-напряженном молчании Настя была вся как она есть.

***

Весна в городе дышала ароматом цветущей сирени, который смешивался с поднимавшейся с асфальта пылью. Светило солнце, и все цвело и радовалось, несмотря на лужи, брызги из-под колес и налетавшие временами порывы холодного ветра. Банально звучит, конечно, но должен же я был как-то начать эту главу, ну и заодно передать вам атмосферу того дня.

Стуча каблуками, Настя шла по дорожке к родному дому, в котором она не жила уже давно, но который был по-прежнему ей дорог, и с которым, как и с двором, были связаны многие ее детские воспоминания. Гулянки с компанией и со Стасом, выпивки, попытка самоубийства, Светка… Ни о чем этом Настя, конечно же, не думала. Впервые за долгие дни затворничества она надела свою привычную одежду, и только это ее по-настоящему радовало. Пройдя под чередой зеленых раскидистых лип и тополей, до которых ей, конечно, не было никакого дела, кроме опасения, что оттуда на нее может свалиться клещ, она свернула к своему подъезду, возле которого на скамейке сидела ее мать с детской коляской. Ее малышу Кириллу совсем недавно исполнилось два года.

– Привет, мам, – поздоровалась Настя.

Не отрывая взгляда от коляски, мать кивнула и прижала палец к губам:

– Тш-ш! Только что заснул.

Настя присела рядом с матерью, привычно положив ногу на ногу, и стала любоваться качавшимся в коляске младенцем. Даже Олежка в свое время не казался ей таким милым, возможно, потому, что у него не было таких красивых пушистых ресниц и пухлых румяных щечек, а еще потому, что перед ней сейчас был ее братик, ее родная кровь. Глаза у него были совсем как у матери и у нее самой, а редкие русые волосы и носик – как у дяди Леши, биологического отца. Узнав о беременности тети Лены, Настин отец, хлопнув дверью, ушел из дома, и с тех пор не возвращался. Когда же тетя Лена пошла со своей обузой к дяде Леше, тот стал отмахиваться от нее, уверяя, что это не его ребенок, и в конечном счете выставил за дверь. С тех пор она растила Кирилла одна.

– Меня теперь соседи, когда встречают с коляской, – поведала мать, – спрашивают: «Это ваш внук?» Я говорю: «Нет, сын», они так удивляются. Видишь, Насть, уже все ждут, когда ты замуж выйдешь. Двадцать лет как-никак.

– Мам, слушай, если тебе одной неудобно, я ведь могу вернуться, – предложила Настя. – А то я же вижу…

– Да нет, Настенька, не надо, – слабо улыбнулась мать. – Я знаю, тебе без меня лучше. А с Кирюшкой сидеть – столько сил и нервов надо, ты даже не представляешь. На квартиру твою у меня на ближайший месяц деньги еще есть, потом, я ведь скоро на работу вернусь. А с Кирюшкой посидеть найду кого-нибудь, вон хотя бы тетю Таню, помнишь ее? Она все равно сейчас без работы.

– Как хочешь, мам, – сморгнув слезу, ответила Настя и привычно достала сигарету с зажигалкой.

– Настенька, пожалуйста… – умоляюще прошептала мать, кивнув на Кирюшку.

– Прости, я забыла. – И, сжав в ладони незажженную сигарету, она склонилась над ребенком и принялась покачивать коляску. Двадцать лет… Могла ли она в том далеком, оставшемся где-то в другой вселенной детстве вообразить, что в этом возрасте, в котором обычно девочки выходят замуж и рожают детей, она будет с сигаретой в руке качать в коляске чужого ребенка, который, к тому же, будет ее родной кровью, ее всегдашней мечтой? Здесь, под темно-зеленой листвой шумящих деревьев, хмурым, клонившимся к дождю небом и серой громадой дома, она почувствовала себя несчастной и счастливой одновременно. И в то же время, быть может, впервые в жизни, по-настоящему ощутила себя частицей этого огромного, прекрасного и при этом шумного и суетливого мира…

…Когда она возвращалась к себе, полил мелкий дождик, напомнив ей тот день, когда она, так и не дождавшись Олесю, шла домой из торгового центра. Однако выглянувшее из-за туч солнце светило по-прежнему ярко и радостно, прохожих на улице, среди которых также было много мам с детскими колясками, не убавилось, но настроения Насте это не подняло. Войдя в квартиру, она усталым жестом откинула волосы со лба назад и села на пол, прислонившись спиной к дверному косяку. Посидела так минут десять, глядя в потолок и прислушиваясь к звукам в пустой квартире (ну вот, все, кто могли, покинули ее), а затем встала и [здесь бы вполне подошла песня «Nothing hurts now» из игры «Dreamfall»] направилась в спальню и там, рухнув ничком на кровать, впервые после той аварии, в которой погиб Денис, по-настоящему заплакала.

Когда она оторвала лицо с размазавшейся по нему косметикой от подушки и сквозь туман в глазах оглядела комнату, ее заливал яркий солнечный свет. Но он не принес Насте радости, как это бывало в детстве, наоборот, нагнал еще более грустные мысли.

«А ведь маме я теперь совсем не нужна, – мелькнула внезапно одна из таких мыслей, – какое ей там, ведь у нее же теперь… Да она теперь запросто может войти сюда и убить меня… Да, да, вот так просто прикончить, задушить этой самой подушкой, за все то, что я с ней сделала за все эти годы, что я сделала в последние дни…» Она живо вообразила, как мать входит на цыпочках в ее комнату, пока она спит, и тихо, аккуратно душит ее подушкой, а потом так же аккуратно уничтожает все следы своего пребывания в квартире и так же тихо, на цыпочках уходит. «И мое слабое сердце окончательно перестанет биться, а потом врачи в морге станут вырезать из моей груди насквозь прочерневшие легкие», – с горечью подумала Настя. Потом она осознала, что уже больше года у нее ни с кем не было секса. Да что там секса – любви вообще никогда не было. Со Стасом тогда была совсем не любовь, не романтика двух повязанных на крови,