Ни угла, ни угощенья

Нет нигде богине там;

И нигде богопочтенья

Не свидетельствует храм.

Плод полей и грозды сладки

Не блистают на пирах;

Лишь дымятся тел остатки

На кровавых алтарях.

И куда печальным оком

Там Церера ни глядит —

В унижении глубоком

Человека всюду зрит!

Рыдания вырвались вдруг из груди Мити. Он схватил Алешу заруку.

– Друг, друг, в унижении, в унижении и теперь. Страшно многочеловеку на земле терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего толькохам в офицерском чине, который пьет коньяк и развратничает. Я, брат, почтитолько об этом и думаю, об этом униженном человеке, если только не вру. Дай Богмне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что я самтакой человек.

Чтоб из низости душою

Мог подняться человек,

С древней матерью-землею

Он вступи в союз навек.

Но только вот в чем дело: как я вступлю в союз с землеюнавек? Я не целую землю, не взрезаю ей грудь; что ж мне мужиком сделаться альпастушком? Я иду и не знаю: в вонь ли я попал и позор или в свет и радость. Вотведь где беда, ибо всё на свете загадка! И когда мне случалось погружаться всамый, в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось), то явсегда это стихотворение о Церере и о человеке читал. Исправляло оно меня?Никогда! Потому что я Карамазов. Потому что если уж полечу в бездну, тотак-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно вунизительном таком положении падаю и считаю это для себя красотой. И вот всамом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок иподл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть яиду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын, Господи, илюблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть.

Душу Божьего творенья

Радость вечная поит,

Тайной силою броженья

Кубок жизни пламенит;

Травку выманила к свету,

В солнцы хаос развила

И в пространствах, звездочету

Неподвластных, разлила.

У груди благой природы

Все, что дышит, радость пьет;

Все созданья, все народы

За собой она влечет;

Нам друзей дала в несчастье,

Гроздий сок, венки харит,

Насекомым – сладострастье…

Ангел – Богу предстоит.

Но довольно стихов! Я пролил слезы, и ты дай мне поплакать.Пусть это будет глупость, над которою все будут смеяться, но ты нет. Вот и утебя глазенки горят. Довольно стихов. Я тебе хочу сказать теперь о «насекомых»,вот о тех, которых Бог одарил сладострастьем:

Насекомым – сладострастье!

Я, брат, это самое насекомое и есть, и это обо мнеспециально и сказано. И мы все, Карамазовы, такие же, и в тебе, ангеле, этонасекомое живет и в крови твоей бури родит. Это – бури, потому чтосладострастье буря, больше бури! Красота – это страшная и ужасная вещь!Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя потому, что Бог задалодни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. Я, брат,очень необразован, но я много об этом думал. Страшно много тайн! Слишком многозагадок угнетают на земле человека. Разгадывай как знаешь и вылезай сух изводы. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцемчеловек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеаломсодомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает иидеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и вюные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Чертзнает что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошькрасотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромногобольшинства людей, – знал ты эту тайну иль нет? Ужасно то, что красота есть не толькострашная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы –сердца людей. А впрочем, что у кого болит, тот о том и говорит. Слушай, теперьк самому делу.

Я там кутил. Давеча отец говорил, что я по нескольку тысячплатил за обольщение девиц. Это свинский фантом, и никогда того не бывало, ачто было, то собственно на «это» денег не требовало. У меня деньги – аксессуар,жар души, обстановка. Ныне вот она моя дама, завтра на ее месте уличнаядевчоночка. И ту и другую веселю, деньги бросаю пригоршнями, музыка, гам,цыганки. Коли надо, и ей даю, потому что берут, берут с азартом, в этом надопризнаться, и довольны, и благодарны. Барыньки меня любили, не все, а случалось,случалось; но я всегда переулочки любил, глухие и темные закоулочки, заплощадью, – там приключения, там неожиданности, там самородки в грязи. Я, брат,аллегорически говорю. У нас в городишке таких переулков вещественных не было,но нравственные были. Но если бы ты был то, что я, ты понял бы, что эти значат.Любил разврат, любил и срам разврата. Любил жестокость: разве я не клоп, незлое насекомое? Сказано – Карамазов! Раз пикник всем городом был, поехали насеми тройках; в темноте, зимой, в санях, стал я жать одну соседскую девичьюручку и принудил к поцелуям эту девочку, дочку чиновника, бедную, милую,кроткую, безответную. Позволила, многое позволила в темноте. Думала, бедняжка,что я завтра за ней приеду и предложение сделаю (меня ведь, главное, за женихаценили); а я с ней после того ни слова, пять месяцев ни полслова. Видел, какследили за мной из угла залы, когда, бывало, танцуют (а у нас то и дело чтотанцуют), ее глазки, видел, как горели огоньком – огоньком кроткогонегодования. Забавляла эта игра только мое сладострастие насекомого, которое яв себе кормил. Чрез пять месяцев она за чиновника вышла и уехала… сердясь и всееще любя, может быть. Теперь они счастливо живут. Заметь, что я никому несказал, не ославил; я хоть и низок желаниями и низость люблю, но я небесчестен. Ты краснеешь, у тебя глаза сверкнули. Довольно с тебя этой грязи. Ивсе это еще только так, цветочки польдекоковские, хотя жестокое насекомое ужеросло, уже разрасталось в душе. Тут, брат, целый альбом воспоминаний. Пусть имБог, миленьким, здоровья пошлет. Я, разрывая, любил не ссориться. И никогда невыдавал, никогда ни одну не ославил. Но довольно. Неужели ты думал, что я тебядля этой только дряни зазвал сюда? Нет, я тебе любопытнее вещь расскажу; но неудивляйся, что не стыжусь тебя, а как будто даже и рад.

– Это ты оттого, что я покраснел, – вдруг заметил Алеша. – Яне от твоих речей покраснел и не за твои дела, а за то, что я то же самое, чтои ты.