— Не очень-то она торопилась, роман вышел больше года назад, — проворчал Дюрталь.

«…мучительный, как страдания мятущейся души…»

— Черт бы побрал эти комплименты. Уж больно фальшиво они звучат.

«Попытка исполнить свое желание сродни безумию и глупости, и все же, сударь, я спрашиваю Вас, не хотели бы Вы провести вечер в каком-нибудь укромном месте, выбор которого я предоставляю Вам, с одной из Ваших томящихся сестер по духу? Потом мы снова забьемся в свои норы, снова станем людьми, обреченными на одиночество, ведь подобные нам не созданы ходить строем. На прощание примите мои уверения в том, что в наш безликий век я считаю Вас незаурядной личностью.

Не знаю, станете ли Вы мне отвечать, поэтому я не открываю своего настоящего имени. Сегодня вечером к вашему консьержу подойдет моя горничная и спросит, нет ли ответа для госпожи Мобель».

«Знаю я таких! — хмыкнул Дюрталь, складывая письмо. — Наверняка пожилая дама с невостребованным запасом нежности, лет сорока пяти, не меньше. Объекты ее внимания — либо зеленые юнцы, падкие на дармовщину, либо литераторы, которых нетрудно ублажить, — безобразная внешность их любовниц вошла в поговорку. Если только это не мистификация — но кто мог ее затеять? И с какой целью? Ведь я теперь ни с кем не вожу знакомства! В любом случае отвечать не стоит. — Однако почти против воли он вновь развернул письмо. — Но чем я рискую? Если эта дама желает всучить мне свое усталое, не первой свежести сердце, вовсе не обязательно принимать этот подарок. Отделаюсь одним свиданием. Да, но где его назначить? Здесь нельзя. Если она попадет ко мне в дом, дело осложнится. Выставить женщину за дверь сложнее, чем распроститься с ней на перекрестке. Что, если назначить встречу у монастырской стены на углу улиц Де-Севр и Де-ля-Шез? Место уединенное, в двух шагах от дома. Или лучше напишу неопределенный ответ, вообще умолчав о свидании. Обдумаю все потом, после ее второго письма».

И Дюрталь написал ответ, в котором сетовал на свою душевную усталость, заявляя, что видеться им ни к чему, так как он не ждет уже в этом мире ничего хорошего.

«Добавлю еще, что болен, это всегда нелишне. Если понадобится, смогу сослаться на болезнь и не прийти», — сказал он про себя, свертывая папиросу.

«Так, готово. Однако для нее это звучит не слишком обнадеживающе. И потом… Что бы еще написать? Намекну, что серьезная длительная связь между нами невозможна по семейным причинам, а то будет потом надоедать. Ну вот, на первый раз достаточно…»

Он сложил письмо, нацарапал адрес и вдруг задумался. Нет, отвечать глупо. Кто знает, к чему это приведет? Разве можно предвидеть, в какое осиное гнездо тебя занесет? Женщина вообще источник огорчения и досады. Если она добрая, то нередко слишком глупа, не блещет здоровьем или рожает, как заведенная, если она злая, жди любых неприятностей, подвохов и даже пакостей. Получается, куда ни кинь, все клин!

С отвращением припомнил Дюрталь молодые годы, свои тогдашние отношения с женщинами — напрасные ожидания, ложь, вымогательство, измены, немыслимую душевную грязь совсем еще, казалось бы, юных девушек. «Нет, я уже вышел из этого возраста, да и на черта мне теперь все эти любовные бури!»

Однако, несмотря ни на что, незнакомка его заинтриговала. «Кто знает, может, она красива? И вдруг не такая стерва? Проверить ничего не стоит. — Дюрталь еще раз перечитал письмо. — Орфографических ошибок нет, да и почерк как будто не вульгарный. В отзыве о моей книге нет ничего особенного, но нельзя же требовать слишком многого!» И тут только Дюрталь уловил слабый запах гелиотропа, исходивший от конверта.

Ладно, была не была! И, спускаясь завтракать, он оставил у консьержа ответ.

— Если это не прекратится, я сойду с ума, — проворчал Дюрталь и, раздраженно откинувшись на спинку придвинутого к столу кресла, вновь принялся просматривать письма, которые вот уже неделю получал от своей незнакомки.

Он имел дело с неутомимой любительницей писать, которая не давала ему ни минуты покоя с тех нор, как приступила к осаде. «Восстановим все по порядку», — подумал Дюрталь и чертыхнулся. На его малообнадеживающий ответ тотчас же последовало второе послание:

«Милостивый государь, мое письмо — прощание. Если бы по своей слабости я послала еще и другие, они были бы однообразны, как постоянно гнетущая меня тоска. Но у меня от Вас осталась записка — пусть и уклончивая, — которая вывела меня на мгновенье из состояния летаргии. Я, как и Вы, сударь, знаю, что на свете, к сожалению, ничего не случается и что подлинные радости мы обретаем лишь в мечтах. Поэтому, несмотря на отчаянное желание узнать Вас поближе, я не меньше Вашего боюсь, что наша встреча вызовет одни лишь разочарования, к которым незачем стремиться добровольно».

О совершенной бесполезности этого вступления лучше всего свидетельствовал конец:

«Если Вам вдруг придет в голову написать мне, Вы можете адресовать Ваши письма на имя госпожи Г. Мобель, до востребования, улица Литре. Я зайду на почту в понедельник. Ну а если Вы хотите прекратить наши отношения — это будет для меня сильным ударом, — Вы ведь скажете мне откровенно?»

Дюрталь настрочил уклончивый, лицемерный и высокопарный ответ, но, несмотря на его сдержанность, которой противоречили осторожные намеки, неведомая корреспондентка, судя по всему, отлично смекнула, что он клюнул.

Третье послание подтверждало такой вывод:

«Не убивайтесь так, милостивый государь (мне на ум пришло более нежное слово, но я сдержалась), что Вы не можете меня утешить. Да, мы устали, чувствуем себя одинокими и разочарованными, оторвались от всего, так позволим же нашим душам тихо переговариваться, пусть даже не вполголоса, а шепотом, как я обращалась к Вам сегодня ночью, потому что мысль моя упрямо следует за Вами…»

— Еще четыре страницы в том же духе, — пробормотал он, перебирая листы, — вот эта, пожалуй, будет получше…

«Сегодня вечером, мой далекий друг, я позволю себе только несколько строк. Я провела ужасный день, нервы мои на пределе, мне стоило немалых трудов, чтобы не закричать от боли, а всему причиной пустяки, которые повторяются сто раз на дню: хлопнет дверь или с улицы донесется грубый, резкий голос. А ведь обычно мне эта проза жизни абсолютно безразлична — гори все огнем, я и с места не сдвинусь. Послать ли Вам эти смешные стенания? Ах, о своей боли лучше помалкивать тому, кто лишен дара облачать ее в пышные одежды искусства, воплощать в литературное или музыкальное произведение, омытое чистыми слезами тайной муки.

Совсем тихо я говорю вам “добрый вечер”. Как и в первый день, меня мучает желание узнать Вас поближе, но я запрещаю себе касаться этой мечты из опасения, что она растает, растворится в воздухе. Вы тогда правильно написали “бедные”! Да, мы и правда бедные, несчастные боязливые души, которых пугает любая действительность, и они не знают, выдержит ли их симпатия встречу с тем или с той, кто ее вызвал. Пусть так, однако я должна признаться — хотя нет… Угадайте, если сможете, и простите мне это банальное письмо или, вернее, читайте между строк; может, так Вы лучше узнаете мое сердце и многое из того, что я утаиваю.