— Что?

— А вот что, — продолжил довольный привлечённым вниманием молодец, — хватило у них наглости и на будущий год пообещать приехать. Это вот совсем скоро уже получается. Ну не бесстыдство, скажи?

— Бесстыдство, ага, — Серый сошёл с тропинки, чтобы заглянуть под корягу.

Данко пнул посмевший встать на его пути мухомор, стараясь угодить точно в арку сплетённых, словно обнимающихся, ветвей орешника. Промазал, споткнулся и чуть не угодил в заброшенную лисью нору.

— А вот ты на ветке подтянешься? — подпрыгнул и мазнул пальцами ствол.

Серый смерил взглядом хилый отросток:

— На этой, пожалуй что, нет.

— Пф! — презрительно выдохнул приятель, — да я четырежды по два десятка — влёгкую! Побьёмся об заклад?

И, не дожидаясь ответа, неловко запрыгал под ёлкой, стараясь цапнуть высокую ветку:

— Подсади!

— Уверен? — осторожно поинтересовался собеседник.

— Да что я, слабак, что ли? Роста только малость не хватает…

Сероволосый равнодушно пожал плечами: хочешь — лезь, и подсадил.

Хрусь!

Паренёк обиженно отплёвывал мусор, протирал глаза от мелких иголочек и грозил кулаком ни в чём не виноватой и уж точно не предназначенной для подтягиваний ёлочке.

— Может, лучше на берёзе? — Серый протянул спорщику руку, указывая на крепкую стройную соседку оскорбившего его дерева.

— Другое дело!

Оборотень подошёл осторожно, пару раз надавив крепким плечом на ствол — не переломится. На цыпочках дотянулся сам и пошёл считать.

— Раз, два, три, четыре…

— Мама! Смотри, что я принёс! — волчонок с гордостью протянул букет помятых пахнущих ветром полевых цветов — великая редкость в большом городе.

Сероволосому щенку стало семь. Он пытался быть лучшим во всём: быстрее бежать, крепче бить, ловчее карабкаться. Получалось плохо.

— Оставь на столе, — женщина не отрывала взгляда от своего отражения в зеркале, правила и так идеальные косы. Впереди важная встреча, куда тут отвлекаться?

— Мама, держи! — упрямо повторил мальчик.

— Ратувог, иди поиграй с мальчишками. Может, станешь, наконец, походить на отца, а не тратить время на девичьи забавы.

— Пятнадцать, — с трудом выдохнул Данко.

— Двадцать, — сжалился Серый.

Оборотень проморгал залитые потом глаза, подумал, стоит ли быть честным.

— Двадцать, так двадцать, — рухнул под дерево, разминая побелевшие пальцы.

Белки ехидно стрекотали, прячась на самых макушках ветвей. Кажется, они тоже собрались на представление, но открыто болеть стеснялись, делились мнением втихаря. Данко, пыхтя, поднял полный укора взгляд на рыжих хитрюг. А может, смотрел в небо, который раз вопрошая богов, за что ж они его наградили столь непомерной гордостью и ещё более непомерной болтливостью.

— Давай, — подбодрил Серый, — всего два раза осталось по двадцать.

Зазнайка в ужасе перевёл взгляд на ветку. Ветка не собиралась ни ломаться, ни исчезать, ни проваливаться в Навь, как он того желал. Пришлось подниматься:

— Это ж откуда эти четыре раза по два десятка взялись?

— Как откуда? Ты ж сам и сказал.

Гордец только рукой махнул:

— Да помню, что сказал. Откуда я-то взял? — обошёл берёзу вокруг в поисках места поудобнее, стал на прежнее, поднял руки, готовясь к третьему заходу, и тут же их опустил. — В общем, как-то так четыре раза. Потом закончу. Недосуг сейчас. — белки в ветвях заверещали, судя по всему, передавая друг дружке проигранные орехи. — Давай ты теперь.

— С чего бы это? — сощурился Серый.

— Как? А об заклад?

— А я и не бился. Собственно, и доказывать мне ничего не просил.

Данко недоумённо вертел головой. Ясно, что где-то его обвели вокруг пальца, как малого щенка, но где именно?

Лес темнел с каждым шагом, перехватывая и так редкие лучи солнца, не пуская их прогреть землю и осветить дорогу двум забредшим в чащу путникам. Тропинка давно измельчала и растворилась в опавших листьях. Опасно пахло холодной сырой землёй, которая, однажды приняв добычу в крепкие объятия, уже не выпускает.

Младший волк всё так же неугомонно болтал, не замечая, что ответа дожидается всё реже, а тишина вокруг становится всё гуще:

— А потом я взял да и переплыл реку. Один. А течение, ух, какое было! Пороги будь здоров, вода ледяная…

— Мы разве не проходили уже этот пень? — задумался Серый.

— Не, тебе кажется. И вот я на том берегу встаю, отряхиваюсь. А времени-то передохнуть ни долечки…

— А давно мы идём? Что-то в животе урчит, словно целый день не ел. Вроде ж на самом рассвете выходили.

— Да часа не прошло. Эх, городские, — презрительно сплюнул оборотень.

— Я тебе точно говорю: эти кусты были уже. Вот и мухомор сшибленный валяется.

— Брось! Тебе кажется. Тут на каждом шагу мухоморы. Ну, я одежу скидываю и вижу, что, как назло, выплыл аккурат у деревни. А тут девки бельё полощут. И зыркают, бесстыжие, глазёнками… Да как завизжат! А вода, говорю ж, ледяная!

— Ты ври-ври, да не завирайся! — послышался сварливый старческий голос.

Мужчины замерли, заозирались — никого.

— Кто тут? — ни на шутку перепугался Данко. Свежи ещё оказались воспоминания о чудище, что сожрало бы его, кабы не помощь хрупкой, но неожиданно сильной женщины.

— Мне водяной всё доложил! За полуголыми девками неча подсматривать, так и не будут визжать. Серый молча плюнул через плечо и медленно стащил с себя телогрейку, выворачивая наизнанку[1].

— А ну стоять! Чаго удумал? — голосок стал обеспокоенным.

— И правда. Чего это ты? — заволновался Данко.

Серый вдохнул побольше воздуха, заранее слегка покраснел от смущения и выдал все самые смачные ругательства, что когда-либо слышал от жены.

Надо сказать, Фроська ругаться умела. Бабкино наследие — это тебе не шутки. Иной раз такого сказать могла, что мужики на рынке уважительно стягивали шапки, величали матушкой и провожали восхищёнными взглядами. Помянуть могла не только родню, так ещё и коня приплести к делу, про колено вспомнить да завернуть всё эдак, словно лентой перевязать.

Жили они тогда в Заречье. Не сказать, что особо богато: только что из родной деревни ушли, страху натерпелись от ополоумевшего Гриньки, вещей, почитай что, никаких. Знамо дело, считали каждую медьку. А тут радость: Серый заработал жене на первую обновку и, гордый до лопающейся на груди рубахи, повёл ту за покупками. Нашёлся и чудесный ярко-зелный, как весенняя листва, сарафан: простенький, без вышивок и узоров, свободный, но так чудесно облегающий стройную фигурку, что просто заглядение. Фроська так в нём и пошла, едва примерив. Супруг шагал чуть поодаль, любуясь светящейся счастьем молодкой и с ревнивым неудовольствием подмечая на ней взгляды других местных парней.