– У вас все хорошо? – спрашивал он гостей, смахивая в ладонь мусор со столов. – Держитесь! – Ему хотелось засунуть их башмаки под диваны, чтобы они не валялись посреди комнаты, а голубое шелковое кресло переставить в другой конец комнаты, где оно всегда стояло, но все-таки таскать кресла – совсем уж не вице-президентское дело.

Он еще раз прогулялся на кухню за мокрой тряпкой, надеясь с ее помощью оттереть с ковра пятна, похожие на следы виноградного сока. На другом конце комнаты Рубен Иглесиас заметил оперную певицу, сидящую рядом с японским господином, чей день рождения все вчера отмечали. Забавно, но из-за боли в голове он даже не мог вспомнить их имен. Они склонили друг к другу головы, она время от времени смеялась, а он в ответ со счастливым видом кивал. Интересно, это был ее муж, тот, кто только что умер? Японец промурлыкал что-то похожее на песню, она его выслушала, кивнула, а затем тихонько запела сама. Какой сладостный звук! Сквозь непрерывный ор громкоговорителей, несшийся из открытого окна, трудно было определить, что именно она поет. Вице-президент мог уловить только мелодию, чистые рулады ее голоса – совсем как в далеком детстве, когда он бежал с высокого холма мимо монастыря и на мгновение до его слуха долетало пение монахинь. Проноситься мимо этого пения было даже лучше, чем стоять и слушать. Музыка вливалась в него на бегу, становилась ветром, который развевал его волосы, сливалась со стуком его башмаков по мостовой. И вот теперь, когда он слушал пение Роксаны Косс, оттирая ковер, у него возникло то же самое ощущение. Словно одна птичка отвечает другой, но слышно лишь этот ответ, а горестный зов той пернатой, что начала перекличку, от тебя ускользает.

Когда снова вызвали Месснера, он появился почти сразу. Рубена Иглесиаса, вице-президента и мальчика на побегушках, послали открывать дверь. Бедный Месснер выглядел еще более измученным и обгоревшим, чем вчера. Но сколько времени прошло? Когда умер аккомпаниатор, сегодня или вчера? Неужели только вчера их наряды были свежими и неизмятыми, они ели маленькие отбивные и слушали Дворжака? А может, это Дворжака они пили из хрустальных бокалов после обеда? Неужели только недавно комната была полна женщин и повсюду струился нежный шифон их платьев, сверкали драгоценные украшения и радовали глаз маленькие вечерние сумочки, похожие на пионы? Неужели только вчера дом сиял чистотой, подоконники и оконные рамы вымыты до блеска, а все шторы выстираны и аккуратно развешаны, и легкий тюль, и тяжелые драпировки – все ради президента и того самого господина Хосокавы, который собирался построить в стране завод? Тут-то вице-президент задумался: почему это Масуда попросил провести прием в его доме? Если этот день рождения был так важен для страны, почему не отпраздновать его в президентском дворце? Не потому ли, что президент с самого начала не собирался приходить?

– По-моему, у вас началось воспаление, – сказал Месснер, дотрагиваясь своими бледными пальцами до пламенеющего лба вице-президента. Он достал сотовый и на смеси английского с испанским попросил антибиотики. – Я не знаю, какие именно нужны, – сказал Месснер в телефон. – Наверное, те, которые обычно дают людям, получившим прикладом в лицо. – Он прикрыл телефон рукой и обратился к Рубену: – У вас есть на что-нибудь?.. – Потом повернулся к Гэну: – Как сказать «аллергия»?

– Так и будет, «аллергия», – ответил Гэн.

Рубен с трудом кивнул:

– На арахис.

– О чем это он болтает по телефону? – спросил Гэна командир Бенхамин.

Гэн объяснил, что речь идет о медикаментах для вице-президента.

– Никаких медикаментов! Я не даю санкций на медикаменты! – заявил командир Альфредо. Что вообще этот вице-президент знает об инфекциях? Вот пуля в животе, это да, здесь можно говорить об инфекциях.

– Ну, без инсулина мы уже обошлись, – заметил Месснер, захлопывая телефон.

Альфредо сделал вид, что его не слышит. Он пошелестел своими бумагами.

– Вот списки, – сказал он. – Это те, кого мы оставляем. А это те, кого отпускаем. – Он положил вырванные из блокнота странички на стол перед Месснером. – А это наши требования. Мы их подкорректировали. И больше никого не выпустим, пока все требования не будут выполнены полностью и безоговорочно. Мы вели себя, как вы выразились, очень разумно. Теперь пусть правительство ведет себя разумно.

– Я все им передам. – Месснер собрал листочки и спрятал в карман.

– Мы были очень добросовестны в вопросах здоровья, – добавил командир Альфредо.

На Гэна внезапно навалилась усталость, он поднял руку в знак того, что нуждается в паузе, и попытался вспомнить по-английски слово «добросовестны». Потом вспомнил.

– Все, кто нуждается в медицинской помощи, будут освобождены.

– Включая его? – Месснер качнул головой в сторону вице-президента, который, погрузившись в затейливый мир лихорадочных видений, не обращал внимания на разговоры вокруг.

– Его мы оставим, – отрезал Альфредо. – Нужен же нам кто-то, раз президента у нас нет.

* * *

Кроме перечня Главных Требований (деньги, освобождение заключенных, самолет, доставка всех террористов на самолет и так далее), существовал еще изрядно тормозивший дело список Мелких Насущных Потребностей. Еще до наступления темноты, то есть до того, как уйдет основная масса заложников, террористы желали во что бы то ни стало получить следующее: подушки (58 штук), одеяла (58 штук), зубные щетки (58 штук), фрукты (манго, бананы), сигареты (20 пачек с фильтром, 20 пачек без фильтра), леденцы (всех видов, кроме лакричных), плитки шоколада, сливочное масло, газеты, обогревательные приборы… Список, казалось, продолжался до бесконечности. Террористы так и видели, как люди снаружи со всех ног бросаются искать все требуемое посреди ночи, колотят в стеклянные двери магазинов, будят хозяев, заставляют их выбираться из постелей и зажигать в торговых залах яркие светильники. Никто не хотел ждать до утра. Утром те, кто снаружи, могут и передумать.

Когда заложники собрались в столовой, чтобы услышать, кого отпускают, а кого оставляют, все были взволнованы донельзя. Это напоминало танец кекуок, или игру в музыкальные стулья, в которой все участники награждались или наказывались случайно, однако все жаждали попытать удачи. Даже у тех, кто, как господин Хосокава или Симон Тибо, точно знали, что у них нет шансов вырваться на волю, сердца отчаянно колотились. Все считали, что Роксана Косс теперь-то уж наверняка будет отпущена. Держать в заложниках одну женщину среди более чем полусотни мужчин – неудобно и неприлично. Да, они понимали, что будут по ней скучать, они уже по ней скучали, но тем не менее желали ей скорейшего освобождения.

Командиры выкрикивали имена, веля заложникам идти направо и налево, и, хотя они еще не объявили, какой группе что предстоит, все было понятно и так. Темная стена безысходности отделила тех, кто уже предчувствовал свою злую судьбу, от остальных, охваченных радостным нетерпением. С одной стороны комнаты люди, которых сочли менее значительными, готовились вернуться к своим женам; очень скоро они будут спать в собственных постелях, будут встречены детьми и собаками с их мокрыми поцелуями и безрассудной, безоглядной любовью. А тридцать девять мужчин и одна женщина с другой стороны комнаты только начинали понимать, что влипли не на шутку и в этом доме им теперь жить жизнью пленников.