– Я не буду надевать женские туфли.

– Теннисные туфли и ботинки не женские, – покачал головой Рубен. – Мы просто их там держим. Звучит, конечно, глупо, но ты мне поверь.

– Просто смешно, что мы вот так тут сидим, – сказал Франц фон Шуллер. Гэн перевел его слова на французский для Симона Тибо и Жака Метисье, а затем на японский для господина Хосокавы. Кроме Франца, среди заложников имелось еще два немца. Беседующие стояли перед пустым камином и пили грейпфрутовый сок – волшебное угощение, лучше всякого шотландского виски. Горечь на языке возвращала ощущение жизни. Сегодня заложникам впервые принесли этот сок.

– Эти люди – просто дилетанты. И те, кто внутри, и те, кто снаружи.

– Что же вы предлагаете? – спросил Симон Тибо. Он обмотал шею голубым шарфом своей жены, так что концы свешивались на спину. Шарф мешал окружающим принимать Тибо всерьез.

Проходивший мимо Пьетро Дженовезе попросил Гэна перевести разговор также и для него. Он неплохо понимал по-французски, но не знал немецкого.

– Оружие от нас никто не прячет, – продолжал Шуллер шепотом, хотя, похоже, никто из его собеседников не разбирал немецкого. Все ждали Гэна.

– И мы пулями проложим себе путь к свободе. Как в кино, – сказал Пьетро Дженовезе. – Это что, грейпфрутовый сок? – Казалось, разговор успел ему надоесть еще до того, как он в него встрял. Он строил аэропорты. Если в стране развивается промышленность, ей обязательно нужны аэропорты.

Гэн поднял руку.

– Прошу вас, одну минутку. – Он еще переводил с немецкого на японский.

– Нам понадобится десяток переводчиков и арбитраж ООН, прежде чем мы решимся напасть хоть на одного подростка с ножом, – сказал Жак Метисье, обращаясь не столько к другим, сколько к себе. Он успел побыть французским послом в ООН и знал, о чем говорит.

– Я и не говорю, что все обязаны согласиться, – возразил фон Шуллер.

– Вы что, хотите попробовать в одиночку? – спросил Тибо.

– Господа, чуть медленнее! – Гэн пытался переводить разговор на японский. Это была его первейшая обязанность. Он работал не на благо народное, хотя все как-то забывали об этом. Он работал на господина Хосокаву.

Из-за того что разговор велся более чем на двух языках, тек он вяло и малоосмысленно, словно собеседники говорили с набитым ртом и под новокаином. Никто из беседующих не мог как следует сосредоточиться на своей мысли и дождаться очереди, чтобы высказаться. Собравшиеся у камина вообще не привыкли ждать или говорить по существу. Они предпочитали юлить и сотрясать воздух. Пьетро Дженовезе пошел посмотреть, нет ли на кухне еще сока. Симон Тибо пригладил шарф и спросил Жака Метисье, не хочет ли тот сыграть партию в карты.

– Жена меня убьет, если я ввяжусь в заварушку, – сказал Тибо по-французски.

Три немца о чем-то оживленно разговаривали между собой, и Гэн перестал их слушать.

– Я не устаю любоваться этим туманом, – сказал Гэну господин Хосокава, когда они вместе подошли к окну. Некоторое время они молчали, стараясь выбросить из головы все чужие языки.

– Вы никогда не думали о бунте? – спросил Гэн. В оконном стекле он видел их отражения. Они стояли очень близко к окну: два японца, оба в очках, один повыше ростом и моложе другого лет на двадцать пять, но в этой комнате, где так мало людей имели между собой хоть что-нибудь общее, Гэн впервые заметил, до чего они с боссом похожи друг на друга.

Господин Хосокава тоже смотрел на отражения в стекле, а может, и на гаруа.

– В конце концов что-нибудь обязательно начнется, – сказал он. – И тогда мы уже ничего не сможем поделать. – От этой мысли его голос зазвучал глуше.

Большую часть времени юные террористы занимались тем, что обследовали дом. Они грызли обнаруженные в буфете фисташки, нюхали в ванной комнате лавандовый шампунь. Дом для них был полон бесконечных неожиданностей: невиданных размеров кладовые – парни видали дома поменьше; спальни, в которых никто не спал; шкафы, наполненные рулонами цветной бумаги, лентами и больше ничем. Любимой их комнатой стал кабинет вице-президента, находившийся в конце длинного коридора. За тяжелыми драпировками прямо перед окнами располагались две обитые тканью скамейки; получалось место, где человек может спокойно и удобно сидеть и часами напролет смотреть в сад. В кабинете стояли два кожаных дивана и два кожаных кресла, все книги здесь были переплетены в кожу. Даже стаканчик для карандашей был кожаный, и кожей были обиты края пресс-папье. Здесь витал знакомый, умиротворяющий запах коровьего стада, пасущегося на солнцепеке.

Кроме того, в комнате был телевизор. Некоторым террористам уже доводилось видеть телевизор – деревянный ящик с вставленным в него выпуклым стеклом, которое очень смешно искривляет отражение. Но эти телевизоры всегда, всегда бывали разбитыми! Такова уж, видно, их природа. Мальчишкам случалось слышать байки о том, что умеет делать телевизор, но они не верили, потому что никогда этого не видели собственными глазами. Парень по имени Сесар придвинул лицо к самому экрану, руками растянул рот как можно сильнее и долго наслаждался изображением. Другие за ним наблюдали. Он закатил глаза и высунул язык. Затем вынул пальцы изо рта, скрестил руки на груди и принялся имитировать пение Роксаны Косс, которое слышал, сидя в вентиляционной трубе. Конечно, он не мог повторить слова, но мелодию воспроизводил довольно точно. Он не кривлялся, просто пел, и пел очень хорошо. Исполнив все, что смог вспомнить, он внезапно замолчал и низко поклонился. Потом снова принялся корчить рожи перед телевизором.

Первым включил телевизор Симон Тибо. Причем сделал это без всяких задних мыслей. В комнату он зашел, услышав пение. Тибо решил, что кто-то поставил пластинку – звук был странный, но очень красивый, – и заинтересовался. Увидев кривляющегося парнишку, да еще и не особо забавного, он подумал, что будет смешнее, если вдруг на месте его физиономии появится телевизионная картинка. Симон взял валявшийся на подлокотнике кожаного кресла пульт и нажал кнопку.

Парни завопили. Завыли, как собаки. Стали звать своих сообщников – «Хильберто! Франсиско! Хесус!» – такими голосами, как будто случился пожар, началось смертоубийство, приехала полиция. На винтовках тут же защелкали затворы, в комнату ворвались другие боевики и все три командира. Симона Тибо отбросили к стене, поранив ему губу.

«Никаких глупостей!» – прошептала ему на ухо Эдит при прощании. Но что такое «глупость»? Включить телевизор?

Один из ворвавшихся бойцов, крупный парень по имени Хильберто, приставил дуло винтовки к горлу Симона, вдавив голубой шарф в кожу чуть выше трахеи. Он пригвоздил Тибо к месту, как бабочку к пробковой доске.

– Телевизор! – с трудом прохрипел Тибо.

Разумеется, всеобщее внимание тут же переключилось с Симона на телевизор. Только что он был для них врагом, главным злодеем, и вот они уже повернули свои винтовки в другую сторону, позволив ему, содрогаясь от нежданно накатившего ужаса, сползти по стене на пол. Теперь все уставились на экран. Красивая брюнетка, брезгливо покачивая головой, демонстрировала зрителям перепачканную одежду и отправляла ее в стиральную машину. Помада у нее была ярко-красная, стены за спиной – ярко-желтые.