А потом была ночь, и в воздухе пушинки от камышей, и писк стрижей, и на дороге длинноногая птичка коленками назад, и слышно, как рыба объедает прутик в пруду. И небо очень темное, близкое, и казалось, я вижу пунктир, соединяющий звезды в созвездия. Как в старом учебнике.

Над садом стояла луна – огромная, желто-розовая, жирная, с оплавленным краем, будто потекшим от соприкосновения с горячим маслянистым небом. Или морем, из-за которого поднимается. Казалось, луна шкворчит и потрескивает, как яичница, как спелый плод. Звезды горели, метеориты падали, напоминая про вечное – даже после смерти – движение. И все было так близко, включая эту непонятную вечность, что с ней вроде можно было договориться.

А когда ехали обратно по контуру черных крон, за нами бежали три звезды, и одна из них была совсем розовая.

И это было счастье, самое настоящее, физическое – то ли забытое, то ли потерянное.

Amata nobis quantum amabitur nulla.

Потом, но не прямо сейчас, ты будешь стоять в саду одна. Хорошо, если в саду. Смотреть в небо и слушать, что происходит, ловить ветерки, рассматривать тени от веток на земле в лунном свете, вспоминать о чем-то, о чем больше никто не помнит, и думать о ком-то, кто безнадежно далеко.

Или вообще будешь сидеть, а потом и лежать в таком месте, где не видно звезд, к луне надо поворачиваться, искать ее в небе, а там облака, там – не дозовешься.

Но сегодня же не так.

Потому что на этот раз кто-то стоит с тобой в этом саду и тоже смотрит в небо и думает о своей, совсем другой, луне и своей, совсем другой, вечности.

Пахнет помидорами с грядки. Яблоня еще прячет плоды в листьях, шумит, отвлекает. Розы устали от жары и тоже будто оплавились. Где-то в темноте льется вода. Дорожка белеет. Собака урчит и гремит цепью, но не выходит.

Сегодня ты стоишь перед вечностью не одна, и потому в нее не засасывает. Тебя заземляют, держат за руку, срывают розы, протягивают последнюю маленькую землянику, чудом уцелевшую, – ее остается только слизать с ладони, – подсохшую, но ароматную.

И пока ягодка растворяется на языке, ты успеваешь подумать, что потом, но не прямо сейчас, будешь стоять в этом саду одна. И вспоминать о чем-то, о чем никто больше не помнит, и думать о ком-то, кто безнадежно далеко.

Почему-то я не хочу открывать для себя неизведанные земли. Все они открыты, истоптаны, усеяны бутылками кока-колы. Самое интересное и неизведанное – я сама, и к себе я бы и хотела уехать. Чтоб дожди и бумажные книги.

Или поехать к морю, где на берегу песок и сосны, обязательно с красными стволами. Чтобы море холодное, и не брать с собой купальник и сланцы, чтоб сидеть и слушать волны, скрип времени внутри сосны и собственный внутренний голос.

Если б я могла услышать, распознать и подать этот голос, на него бы откликнулся кто-то похожий, и все бы понял по голосу и полюбил бы меня навек, и я его тоже. Я была бы в плаще, а он в свитере, и можно было бы возвращаться. «Обратно перебраться через дамбу».

Депрессия – это когда понимаешь, что никуда не уедешь, что не услышишь звона внутри себя, что внутренний голос не конвертируется в монеты. Тогда пора паксил запивать текилой, вырезать гланды, а лучше сердце, и так победить хадру. Но земляники и любви не будет. Разве только дожди и книги в телефоне.

Жарким днем, в воскресенье, когда все семьями сидят на пляже, пошел дождь. Небо стало чернильным, море совсем белесым: картинка как в Instagram с фильтром Lo-Fit.

Встала радуга и серфингист под белым парусом катал мимо и сквозь нее, вправо-влево. Было непонятно, заметил ли он, что дождь, видит ли он радугу. Или, может, у него все внутри, всегда с собой – и радуги, и дожди. Ему вообще главное – ветер. А ветер крепчал. Тряпичные навесы от солнца превратились в паруса и громко захлопали.

Сначала все не верили, что это надолго, и даже не снимали больших шляп, но дождь превратился в ливень, и народ повалил домой. Серфингист остался игнорировать радугу. Потом стемнело.

В первом доме от моря – бар, а хозяин в нем – египтянин, говорят «настоящий египтянин», который на родине заправлял солидной сетью отелей, но волею судеб оказался в маленьком городке, женился на дагестанской женщине и открыл бар. На самом деле – пивнушку. Ну ничего, они тоже жизненно важны. По вечерам оттуда, в основном по трое, выходят народные философы. У них много времени и тем для дискуссий. Они перекрестно и по кругу с удовольствием объясняют друг другу, что жизнь – штука сложная, кругом все гондоны, но лично их не проведешь, «не вчера родились» и палец им в рот не клади.

Рабочий сидит на третьем этаже строящегося дома в пластиковом шезлонге, задрав ноги на кирпичи и в кепке, хотя ночь. Он разговаривает с девушкой, девушка говорит ему приятное, и ни город, ни мир не кажутся ему маленькими, у него все прекрасно.

Перед ломбардом (!) моют тротуар чудо-шваброй и поливают из шланга. Внутри фургона с арбузами зажгли желтую дружелюбную лампочку и груда арбузов засветилась, как узор на ткани – выпуклый и яркий. А сам фургон посреди темной улицы стал похож на уютный домик с рождественской открытки. Хотя арбузы наверняка с селитрой, уж больно ранние.

И первые персики раньше появлялись только в августе, к моему дню рождения, а теперь уже в июне продают в каждой подворотне. И хочется взять именно с листиком. Как мандарин. Чтоб потом он лежал, чтобы натюрморт. И чеснок! – как давно я не видела мелкий сухонький дагестанский чеснок и как презираю китайский. Буду грызть с помидорами, прямо несколько зубчиков – у меня нет планов на вечер. Зачем приезжать в Дагестан, если не есть дагестанский чеснок? Хотя многие считают, зачем приезжать в Дагестан, если не иметь планов на вечер.

Я сказала продавцу: «Не кладите так много – одна я столько не съем». Он посмотрел на меня грустно и попросил телефон. Кавказцы сочувствуют всем одиноким женщинам и хотят их спасти, хотя бы ненадолго.

К мусорке подошел мужчина с усами, в белоснежном поло и красных спортивных штанах. Под мышкой у него был противень. Мужчина достал из бака черный пакет, вывалил мусор на противень и стал спокойно его перебирать, светя телефоном из карманчика. Знаем мы это спокойствие, сейчас если не найдет, придет домой и тому, кто выкинул ту «бумажку, вот здесь же лежала», – мало не покажется. Хоть бы нашел.

Дети во дворах многоэтажек бегают в надувных жилетах и с плавательными кругами на талии. Маленький мальчик говорит другому такому же маленькому: сегодня папа купит арбуз. И оба солидно молчат. Предвкушают. Тот возраст, когда в обещания отцов еще верят.