голову и летаргически потянул за вожжи, он вдруг понял, что внутри чувствует себя почти так же хорошо, как в самом начале. В тот вечер он лежал, прикрытый простыней, в гостиничной кровати и рассматривал облупившуюся побелку на потолке; она напомнила ему об облупившейся полосе инсектицида вокруг платановых стволов, и он снова улыбнулся. Здесь они не могут до него добраться; здесь никто из них не был, так что они не разберутся, где искать; а даже если и найдут, сейчас, сегодня у него хватит сил их отогнать.

– Ты чему улыбаешься?

Энн, голая, с постиранными трусиками в руке, стояла у окна, раздумывая, повесить ли их на заоконные чугунные перила, и в конце концов отказалась от этой мысли: завтра воскресенье, а кто же знает, что люди могут счесть богохульством.

– Просто улыбаюсь. – Он снял очки и положил их на тумбочку.

Она повесила трусики на громоздкую морду батареи и подошла к постели. Без очков Грэм всегда выглядел совсем беззащитным. Она отметила вмятины на его носу, потом седеющие клоками волосы, потом белизну кожи. Одной из первых его фраз, от которых она рассмеялась, было признание: «Боюсь, у меня тело кабинетного ученого». Она вспомнила об этом, залезая под простыню.

– Просто улыбаешься?

Грэм уже решил, что на протяжении скольких-то будущих дней станет избегать любых отсылок к тому, вытеснение чего из памяти отчасти и стало причиной их поездки. Так что вместо этого он сказал ей о том, что заставило его улыбнуться прошлой ночью:

– Я думал про одну занятную вещь.

– Мхм? – Она прижалась к нему и положила руку на его кабинетную грудь.

– В конце моего… моей жизни с Барбарой… знаешь, что она делала? Не волнуйся, это тебя не разозлит. Она наваливала на меня постельное белье. Правда. Пока я спал, она вытаскивала простыню и одеяло со своей стороны кровати и подталкивала в мою сторону, а потом и покрывало целиком тоже, а затем делала вид, что проснулась, и распекала меня за то, что я стащил все белье.

– Бред какой. Зачем она так делала?

– Наверное, чтобы вызвать у меня чувство вины. И у нее получалось. В смысле, из-за этого я чувствовал, что, даже когда сплю, подсознательно пытаюсь ее как-то обделить. Она так делала раз в месяц в течение целого года.

– А почему перестала?

– Так я ее подловил. В какую-то ночь я не мог заснуть, тихо лежал, старался ее не разбудить. Через час с чем-то она проснулась, но мне не хотелось с ней разговаривать, поэтому я ничего не сказал. А потом я понял, что она делает. Я подождал, пока она все на меня навалит и притворится, что спит, а потом притворится, что просыпается, притворится, что замерзла, а потом растолкает меня и начнет попрекать, и тут я сказал: «Я не сплю уже больше часа». Она замерла на полуслове, схватила одеяло, которое только что на меня навалила, и отвернулась. По-моему, это на моей памяти единственный случай, когда ей было нечего сказать.

Энн провела ладонью по груди Грэма. Ей нравилось, как он говорит о своем прошлом. Он никогда не поносил Барбару просто для того, чтобы ей, Энн, стало приятно. Его истории всегда звучали так, словно он сам не может поверить, что так себя вел, что позволял Барбаре так обращаться с собой; и от этого казалось, что уж в их-то отношениях подобные обманы и уловки невозможны.

– Хочешь еще чем-нибудь накрыться? – спросила она, залезая на него.

По его улыбке она догадалась, что на этот раз сомнений и призраков прошлого между ними не возникнет. Она оказалась права.

Они нашли маленькую гостиницу в районе Клермон-л’Эро и остались там на целую неделю. За обедом на их столе стояла широкоплечая литровая бутылка местного красного вина, а жареная картошка отличалась шафрановым цветом и мягкостью, что казалось им важным признаком ее французскости. Цвет, возможно, возникал от многократно использованного растительного масла, но какая разница.

По утрам мимо приземистых виноградников они ездили в соседние деревни, где рассматривали церкви, каким-то образом выглядящие более интересными, чем на самом деле, а потом неторопливо покупали еду для пикника и экземпляр «Миди-Либр». Они немного ездили вокруг, без особой цели, время от времени останавливаясь, чтобы Энн собрала букет из диких цветов и трав, названий которых она не знала и которые потом, как правило, сморщивались и увядали на панели под задним стеклом автомобиля. Они находили бар, пили там свой аперитив, потом искали уединенный склон холма или поляну.

За обедом Грэм просил, чтобы Энн почитала ему вторую полосу «Миди-Либр». Она называлась «Faits Divers»[34] и специализировалась на случаях повседневного насилия. Там находили убежище странные преступления и рассказы об обычных людях, которые просто слетели с катушек. «Рассеянная мать въезжает в канал, – переводила Энн, – пятеро погибают». Как-то раз это была история про крестьянскую семью, которая держала свою восьмидесятилетнюю бабушку прикованной к кровати, «опасаясь, что она может забрести на главную дорогу и произвести несчастный случай»; главная дорога находилась в восьми милях оттуда. На следующий день это была история про двух автомобилистов, которые поспорили из-за парковочного места; проигравший выхватил пистолет и трижды выстрелил своему «врагу пяти минут» в грудь. Тот упал; нападавший для верности прострелил две шины его автомобиля, прежде чем уехать. «Полиция продолжает преследование, – переводила Энн, – жертва получила тяжелое благословение и транспортирована в госпиталь». Где, подумал Грэм, его могут тяжело благословить еще раз, окончательно.

– Это все южный темперамент, – сказал он.

– Это случилось в Лилле.

– А…

После обеда они возвращались в гостиницу, пили кофе в баре и поднимались в свою комнату, где их ждала постель. В пять они спускались и сидели в больших накренившихся пластиковых креслах, пока не наступала пора первого вечернего коктейля. Энн перечитывала «Ребекку», у Грэма в работе было несколько книг одновременно. Иногда он зачитывал ей отрывки из них.

Когда Пьер Клерг хотел познать меня телесно, – рассказывает она, – он приносил эту траву, завернутую в льняную тряпицу, – крохотный сверток, не больше первой фаланги моего мизинца что вдоль, что поперек. И была у него длинная нить (или шнурок), он пропускал ее вокруг моей шеи, когда мы занимались любовью, а эта штука с травой свисала на нитке у меня между грудей до самого желудка. Когда кюре хотел встать с постели, я снимала эту штуку с шеи и отдавала ему. Случалось, что за ночь он желал познать меня телесно дважды или того больше, тогда кюре, прежде чем соединить нашу плоть, спрашивал: «Где трава?»[35]

– Когда