не понял, а почувствовал, как мне хочется всех их спасти. Наверное, у меня была такая же улыбка, как у Фазы, – искренняя и непонятная оттого, что я, Отто, как никогда близок к своему предназначению. Мне было тепло и уютно, только поначалу я не мог сравнить этот уют с чем-то ещё в моей жизни, пока не вспомнил момент, когда проснулся в гробу. Как там было тепло. Как было спокойно, но самое главное – тихо. Настолько глухая тишина, что вообще не осознаешь, что у тебя есть уши. Никаких звуков, ни запаха, ни света, и безграничный покой, он каждому гарантирован после смерти. Вот только бы успеть всем рассказать, что там, в гробу, есть только покой и больше никакой борьбы, необходимости, жизни после смерти, рая или ада. Но чтобы умереть так, чтобы эта смерть оказалась настоящим небытием, нужно сейчас, прямо сейчас отказаться от необходимости жить. И я решил, что поезда – мой способ. Семинары, конечно, хорошо, но хорошо для точечных целей, а сколько у меня осталось времени, чтобы наносить удары точечно? Что, если мать-могила захочет меня обратно уже через неделю? Но вот так, сидя на крыше несущегося по стране скорого поезда, проезжая многочисленные вокзалы, я смогу охватить очень много людей. Они разъедутся в неизвестных мне направлениях, и везде, где они окажутся, взойдёт зерно разума. После моего путешествия останется великая пустошь. Великая пустошь людская, великая пустошь, населённая только человеческими душами – бессмертными и освобождёнными».

  

После письма Отто я, признаться, усомнился не только в его уме, но и в его способностях, которые до того казались мне неоспоримыми. Как он может быть так фанатично влюблённым в человека, чтобы пытаться его спасти? И почему спасение он видит в избавлении человека от человеческой сущности? Зачем вообще спасать того, кто о спасении не просит? Меня вот, например, всегда напрягала ответственность в христианской религии перед Христом, который меня спас ценой собственной жизни. Меня упорно терзал вопрос: спас от чего, а если спас, почему я себя спасённым не чувствую, и ещё: а чего он меня спасал, если меня и в помине не было? Может, я не хочу быть спасённым. Может, я не хочу быть благодарным за это. Может, я вообще выбираю ад и Люцифера, об этом он не подумал? И Отто. Откуда он знает, что людям в поезде и на вокзале нужно его спасение? Что за самомнение? Может, человеку вообще никакое спасение не требуется. Оставьте уже человека в покое и не мешайте жить своими маленькими радостями и своими маленькими, незначительными проблемами, решая которые человек и понимает, что он живёт и имеет хоть какое-то значение. Пусть не перед вечностью, что нам вечность, когда мы сами конечны, пусть перед теми, кто смотрит на него каждое новое утро: дети и жены, мужья и братья, друзья и недруги – все те, благодаря кому мы знаем, что вообще существуем. Не надо нас спасать, дайте нам возможность жить без спасения, но с ощущением полноты жизни, и пускай эта полнота только из-за необходимости умирать.

  

В город М. пришло лето. Зелёное и буйное. Молодое и холодное по ночам лето. Когда не спится, потому что кажется, будто завтра не наступит. Когда чувствуешь, что за окном больше нет мира, а дождь по карнизу – единственное, что от него осталось. В такие моменты хочется кого-нибудь рядом, чтобы убедиться, что ты не последний человек на Земле, что есть ещё любой другой, кто тоже может дышать. Мне даже курение травы не помогает в такие моменты. После неё становится ещё страшнее. После неё кажется, что не только мир за окном исчез, но и сам ты исчез, и нужно вскочить с кровати и включить свет. Нужно закрыть окно и включить телевизор. Там, в телевизоре, покажут города, людей: новости этих городов, маленькие истории этих людей. И станет легче. Станет проще, и комната снова наполнится жизнью оттого, что телевизор рассказал – мир ещё существует. Он по-прежнему полыхает войной, он по-прежнему тонет в многочисленных проблемах, но где-то кто-то достал с дерева орущего кота, и кто-то далеко на севере спас замерзающую у дороги собаку, скажут в конце, после того, как сообщат, сколько человек погибло в террористическом акте и сколько городов сегодня разбомбили на Ближнем Востоке. И эта собака с котом станут на самом деле самой важной новостью, которая затмит все смерти человеческие и все людские проблемы. Такое вот лето пришло в город М., и я позвонил Думкиной.

Марианна пришла так быстро, будто ждала звонка. Конечно, я себе надумал, но думать об этом было приятно.

Говорят, что нельзя испытать заново уже прожитые чувства, как нельзя вернуться в дом детства и полностью погрузиться в то настроение, когда жил здесь, потому что не меняется место, но меняемся мы. Но сейчас даже не нужно было притворяться или специально искать в себе ощущения, похожие на прошлые, когда мы с Марианной проводили время вместе. Снова курили траву через бонг, и мир за окном снова начал существовать, и дождь, отбивающий рваный ритм по карнизу, теперь не создавал пустоту, а наоборот наполнял её собой.

Марианна курила сигарету за сигаретой, сидя на диване.

– Знаешь, я уехать хочу, – сказала она куда-то мимо меня.

– Куда?

– Обратно домой.

– Почему?

– Вымотал меня этот город.

– Город ли? Или Отто? – спросил я.

– И то и другое, но больше город. С Отто грустно, конечно, получилось, но это не главное.

Мне показалось, что Думкина лукавит. Но если учитывать, что женщина лукавит в силу своей природы, думать об этом не имело смысла.

– И что ты там делать будешь?

– Да то же самое, что и здесь, какая разница?

– Я буду скучать, наверное.

– Наверное?

– Наверное. Я же ещё не знаю, буду скучать или нет.

– Да, это честно, – сказала Марианна.

Мне почему-то хотелось, чтобы она тоже сказала, что хотя бы «наверное» будет скучать. Но Думкина не сказала ничего, а вместо этого встала с дивана, подошла и уселась на меня сверху.

Через день Марианна Думкина уехала в город С. Я провожал её в аэропорту. Она сказала, что я могу приехать в гости, а я знал, что вряд ли приеду. Но ответил, что навещу обязательно. Мне казалось, что я больше никогда её не увижу. Грустно не было. Не было вообще никаких чувств. Жаль, что иногда, расставаясь с людьми, с которыми было очень хорошо, ничего не испытываешь, словно хоронишь родственника, который и родственник тебе – так, через пятое колено. И вроде бы