двадцати лет. За это время он дослужился до мастера производства, зарабатывал неплохие деньги и заимел уважение коллег, но каждый раз, когда слышал свою фамилию, вздрагивал. Никто его не звал вшой или вшивым, но вшивым он уже считал себя сам и даже приобрёл привычку постоянно чесаться. И, знаешь, в нём поселилась злоба. Вошкин не смог бы объяснить, на что конкретно он злится, поэтому Вошкин злился на всё сразу. На жену и на ребёнка, на руководство завода, на приближающуюся старость, на соседей, страну и правительство. Злился искренне, с огоньком. И вот Василий наш Вошкин попал на семинар. Надо ли объяснять, что я влюбился в него мгновенно? Ты понимаешь, о какой любви я говорю? Я влюбился в концентрированного человека. Это даже не человек – взрывчатка на несколько килотонн, но до поры до времени без детонатора. И свой детонатор Василий Вошкин от меня получил. Знаешь, ему в голову даже никаких идей по большому счёту закладывать не пришлось. Все идеи в нём и так были. Требовалась только смелость, которая не могла созреть сама по себе в таком человеке, как Вошкин, потому что плодородная почва сознания была с детства засеяна сорняками злобы.

Когда завод рванул, когда я понял, что Вошкин справился, стало ясно, что гении для великих дел не требуются. В гениях вообще нет никакого смысла, не нужны никакие великие люди для по-настоящему великого дела. Нужны вошкины. Очень много вошкиных. Если бесполезных, как оказалось, гениев ещё нужно было бы поискать и не факт, что нашлись, то вошкиных полно. Они живут, дышат, работают, женятся, рожают детей и копят злобу. Злобу на всё. Знаешь, где их можно найти? Наверное, не знаешь, я расскажу. Их нет в соцсетях: они есть там, но их там нет. Василии Вошкины в длинном списке поиска с каким-нибудь известным однофамильцем. Василии Вошкины на аватарке в бежевых шортах и синей футболке. Василии Вошкины в комментариях у медийных людей с очень для них самих значимым мнением. Василии Вошкины не среди низкооплачиваемого и не среди низкоквалифицированного персонала. Василии Вошкины – старшие бригад строителей, Василии Вошкины – старшие сержанты по контракту в армии, Вошкины – помощники руководителей и старшие повара. Вошкины – прослойка между директорами и работягами. Василии Вошкины – надежда человечества, потому что именно их руками поджигаются фитили самых кровавых революций, их руками выигрываются самые кровопролитные войны. Василии Вошкины – чернозём души человеческой, на которой взойдёт любое, даже расколотое пополам зерно, даже в условиях Крайнего Севера, и такой урожай не будет перебит в муку, а забродит, сдобренный сахаром идей, наберёт крепость от тепла бесконечной злобы и превратится, наконец, в дурманящий нектар мести. Мести всем и всему! За вошь в детстве, за вшу в армии, за жену-Вошкину, за Вошкиных-детей, за вечный поиск тишины и покоя, за тёплое место, но постоянный сквозняк. Вошкины, Василии Вошкины, я влюблён в Василия Вошкина, в Вошкину-жену, в Вошкиных-детей, которые уже сейчас держат во рту мятные конфеты и радуются, что есть хоть какая-то конфета, но грустят, потому что у других – шоколадные. Когда Василий Вошкин выполнил своё предназначение, только одно расстроило меня – пройдёт неделя, и все забудут. Поток новостей смоет героический поступок Вошкина. Он снова должен будет вернуться к прежней жизни, но не сможет. Его макушка размякла, теперь никакой прежней жизни. Но в этот раз Василию Вошкину повезло, мой план – больше, чем взрыв в городе Д. Мой план – взрыв в головах людей, взрыв голов человеческих, если хочешь. Ты спросишь: ради чего? Ради свободы, конечно. Всё только ради неё. Свободы от необходимости. Следи за новостями, мой друг, следи за новостями. Скоро эфир начнёт трещать, скрипеть и рушиться. Твой Отто».

  

Что я подумал, когда прочитал сообщение Отто? Я не думал, я почувствовал, и это снова был уже знакомый мне страх. Страх даже не из-за того, что делает Отто, а оттого, что я будто причастен. Словно в том, что он делает, есть моя вина. У этого чувства вины было странное послевкусие злости. Хотелось срочно разделить вину с кем-нибудь ещё, сбросить с себя хоть половину груза, и я отправился к Цапкину.

В первый раз я пошёл к Андрею Михайловичу так поздно и так рано одновременно. Часы показывали около четырёх утра. Мне было неловко оттого, что придётся будить Цапкина, и я крутил в голове варианты, чтобы оправдать столь ранний визит, но придумывать ничего не пришлось. Когда я подошёл к дому-музею, то увидел свет в окнах. Сначала я насторожился, ведь Цапкин почти никогда не проводил время на территории самого музея и всегда находился либо во дворе, либо в подвале. В доме-музее до сих пор шла реставрация – официально. Я постучал в окно, и Андрей Михайлович сразу отдёрнул занавеску, будто ждал меня. Я думал, он не обрадуется моему визиту, но Цапкин улыбнулся и приветливо махнул, приглашая войти.

Когда я вошёл, Цапкин сидел за письменным столом писателя, в чьём доме-музее мы, собственно, и находились. В печатную машинку был заправлен лист бумаги, рядом с машинкой лежали ещё пара листов с набитым на них текстом. Тут же стояла литровая кружка, по всей видимости с пивом, и початая бутылка красного вина. Цапкин сидел за столом в одних трусах и как-то не вязался с камерной обстановкой дома-музея.

– Работает машинка? – спросил я.

– Ещё как! Правда, пришлось её подшаманить, стало быть, немного, но как видишь, – ответил Цапкин и так величественно поставил пальцы на клавиши «фываолдж», будто машинка – это и есть то, что создаёт литературу. Цапкин пробежался пальцами по клавишам, выдернул испорченный лист и заправил чистый.

– Пить будешь? – Не дожидаясь ответа, он протянул бутылку вина.

– Буду, – ответил я и двумя глотками опустошил её.

– Нормально. Ещё принести?

– Да, конечно.

Андрей Михайлович спустился в подвал и вернулся с тремя бутылками красного. Одну бутылку протянул мне вместе со штопором, вкрученным в наполовину вытащенную пробку. Я достал пробку и сделал ещё три внушительных глотка.

– Случилось что?

– Мне кажется, у нас у всех случилось одно и то же.

– Тебе тоже Отто пишет?

Я почему-то расстроился. Не понимаю, с чего я взял, что Отто пишет только мне. После этих слов Цапкина значимость моего визита, а я действительно думал, что он будет значим, улетучилась. Более того, я почувствовал себя неловко и неуютно, как, наверное, чувствует себя трус, когда ему набили морду, а он всю ночь потом лежал и представлял, как надо было драться, что стоило говорить, и наутро пошёл к тому, кто его унизил,