Золотой цветок на стройном стебле, запах распустившегося шиповника, шелест листвы под ласковым ветром… Ее ментальный фон не изменился, когда я сказал, что снова отправляюсь в прошлое – видимо, после карнавала в Пятиградье. Была ли она огорчена? Во всяком случае, не в этот момент, когда мы были вместе; наше счастье она умела отделять от своих огорчений. Она прикоснулась щекой к моей щеке и сказала, что Егор должен быть с нами на Меркурии – что развеет грусть-тоску лучше арнатов и красивых девушек? Наверное, она была права.

Длинный день Тоуэка клонился к вечеру, сизые тени протянулись от холмов, на мозаичных дорожках тут и там возникали фигурки, парочки и целые компании, спешившие к озеру и амфитеатру. Обнимая Тави, я думал о том, что, пожалуй, зря пообещал Гинаху тронуться в путь через десять дней. Мне так не хотелось расставаться с моей феей! Но формула счастья сложна, и составляющие любви, духовных и телесных радостей уравновешены в ней другим, но столь же важным компонентом. Мы получаем удовольствие от работы, особенно если умеем делать ее с мастерством и чувствуем, что она кому-то необходима. Работа сама вознаграждает нас, даруя жизни смысл; она частица нашего предназначения, такая же, как отданная женщине любовь, продление себя в потомстве или уход к Носфератам.

Не потому ли я согласился исполнить просьбу Гинаха?

Три луны Тоуэка одна за другой вознеслись в темное небо и пошли играть в пятнашки среди звезд и огней космопорта, солнечных станций и терминалов базы Чистильщиков. Кроме этих сооружений, развлекательных комплексов и нескольких яхт, вверху ничего не висело – Тоуэк не нуждался в энергетических щитах, управляющих климатом и погодой. Климат здесь был стабильный, погода – всегда отменная.

От озера, сиявшего в темноте голубым опалом, долетел хор мелодичных голосов. Кажется, в амфитеатре шло представление.

– Красиво, но незнакомо, – промолвил я. – Новая опера?

Не отвечая на мой вопрос, Тави помотала головой, и звуки разом ослабели, поглощенные колоннами деревьев.

– Не желаю этого слушать! Хочу, чтобы ты мне спел! Не новое, старое!

Старое – значит, то, что я обычно ей пою. Даже не старое, а совсем древнее… Не ливийское, нет; ливийцы не признавали лирики и не томились от любви. Простые парни, разбойники и душегубы… К счастью, рядом с ними жил другой народ.

Я запел, запел на языке, мертвом больше десяти тысячелетий. Ветви олангов и гиму аккомпанировали мне.

Подари мне улыбку, прекрасный цветок лотоса,

Спустись в сад, дай насладиться видом твоим.

Взгляни на меня, обрадуй мое истомленное сердце…

О, как я люблю тебя!

Стан твой – пальмовый ствол, дыхание ароматней мирры,

Груди – виноградные грозди, а губы источают мед –

Подобного меда не собирают даже в полях Иалу.

О, как я хочу вкусить его!

Вот идешь ты, словно Хатор*, нежнейшая богиня,

И сердце мое замирает, и кажется, что заря

Спустилась на землю после темной ночи.

О, как я люблю тебя!

День спустя я сидел на пороге своего жилища, поджидая Тави и Егора. Желтый и бурый простор – камни, щебень, песок и скалы, покрытые рисунками – тянулся к горизонту, и там, на юго-западе, мерцал мираж, видение, пришедшее из заповедника Эль-Джуф: три десятка мастодонтов медленно и важно двигались по равнине среди высоких трав, бамбуковых зарослей, пальмовых и банановых рощиц. Выше и правее миража парил воздушный корабль, искусно стилизованный под старинный фрегат – полные ветра паруса, высокие мачты с развевающимися флагами, и вдоль бортов – трехярусные галереи, прикрытые силовым защитным полем. Я видел крохотные фигурки, толпившихся на палубе и галереях; наверняка то были гости с далеких миров, решившие полюбоваться на редкостное зрелище. Кое-кто из них не походил на хомо сапиенс, но я не присматривался к любопытным посетителям моей пустыни. Чем они могли бы меня удивить? Собственно, ничем, тогда как перемены, происходившие со мной, были гораздо интереснее.

Я размышлял о детях.

Не исключительный случай; раньше или позже такие мысли приходят к каждому. Сперва намеком на то, что жизнь, быть может, щедрей и богаче, чем представлялось до сих пор, а спектр человеческих привязанностей обширнее, и есть в нем место для всякой любви – той, что соединяет женщину с мужчиной, и той, которую мы дарим существам слабее нас. Вот начало, а после мы чаще и чаще вспоминаем тех, кто ушел к Носфератам, вложив в нас частицу собственной души; и так, шаг за шагом, приходит желание отдать, не получив ничего взамен, кроме мимолетной радости и долгого-долгого чувства потери.

Это не родственные узы и не стремление продлить себя в потомстве. Этика общества, забывшего о старости и смерти, во многом изменилась с древних пор; возраст более не рассматривается как признак мудрости и опыта, понятие преемственности поколений среди живущих сотни и тысячи лет лишено смысла, цепь кровного родства распалась – да и узнать о нем без справки в генетическом архиве невозможно. Семья исчезла вместе с наследуемым имуществом и титулами, судьбы родителей, детей, братьев и сестер, часто разделенных несходством характера и темперамента, а также провалами в несколько веков, не интересуют никого, сменившись иной формой привязанности – к личностям, вызывающим широкую палитру чувств, от симпатии до поклонения и страсти. Союзы между людьми теперь отличаются большим разнообразием, связи – большей гибкостью, тонкостью, изощренностью; временами они рвутся при малейшем усилии, а иногда способны выдержать груз столетий.

Но отношение к детям, то любовное и заботливое желание отдать, одарить, что приходит с возрастом, не претерпело перемен. Правда, теперь считается бестактным – даже постыдным – напоминать взрослому о детских годах, представляя сильного самодостаточного человека тем зависимым созданием, каким он был ничтожную частицу своей жизни. Воспоминания о детстве и детских привязанностях являются столь же интимными, как первый сексуальный опыт. Интимными, хоть и не вызывающими стыда – наоборот, детские годы были и есть время беззаботного счастья, неповторимо ярких эмоций и грез, всплесков интуиции, когда за секунду познаешь такое, на что без помощи Зазеркалья понадобились бы часы и дни. Нет, детство осталось волшебной порой, щедро приправленной нежностью, которую взрослые дарили детям – всем детям, не разделяя их на своих, самых любимых, и чужих, не вызывающих особо теплых чувств.

Шамиль, отец мой… Селина, мать… Давно, четыреста семьдесят лет назад, они ушли к Галактическим Странникам, но разве я могу их позабыть? Когда-нибудь мы снова встретимся… Когда-нибудь!

Почему я думал об этом? Девочки, те две девчушки, Лусия и Лена… их голоса, их взгляды, прикосновения их рук… то, как Тави смотрела на них… И Зоэ, дочка Витольда… Дочь не потому, что была его плотью и кровью – просто маленький человечек, взятый некогда на воспитание, существо, к которому прикипела душа. Шестое дитя, которое он вырастил…