– Почему? – спросила Джози. Очевидно, играть в молчанку она больше не хотела.

И почему я так много ей рассказываю? Непонятно.

– Чистокровные и полукровки знали, кто я такой. Они знали, что я отличаюсь от них. К тому же я мог без особых усилий вырубить любого, конечно, им было не слишком комфортно в моем присутствии. Когда я оказывался рядом, в мою сторону косились, но близко не подходили.

Так что парни обходили меня стороной, а девушки… Те ничего не боялись. Я сошелся лишь с парочкой ребят из Ковенанта Божественного острова, но уже больше года не виделся ни с одним из них.

Джози перестала стучать по книжке.

– То есть в детстве у тебя не было друзей?

– Ни одного, – к собственному удивлению, признался я.

– Ни одного? – прошептала Джози.

Я взглянул на нее. Девушка внимательно изучала меня. Не с любопытством, но с явным желанием понять, найти со мной что-то общее. Это было написано у нее на лице. Может, поэтому я и рассказал ей о том, о чем было известно еще только одному человеку, не считая меня самого. Может, мне показалось, что эта девушка единственная из всех сумеет меня понять.

– Как только я открыл глаза и сделал первый вдох, моя чистокровная мать – кстати, слово «мать» в данном случае просто чертова шутка – передала меня няньке, такой же «милой» и «доброй», как Медуза Горгона. Мать меня не хотела. Видишь ли, отношения между полукровками и чистокровными были под запретом. Всегда существовал риск, что может родится Аполлион. Но была и другая причина – на полукровок обычно смотрели свысока. И моя мать… Между ними с отцом – которого я тоже не знаю – великой любви не вспыхнуло. Мать была не прочь поразвлечься, пока не забеременела от одного из своих партнеров. Конец веселью. Возможно, она и вовсе утопила бы меня в Средиземном море.

– Она бы этого не сделала! – ахнула Джози.

– Чистокровные нередко так поступали. И меня бы постигла та же участь, если бы незадолго до моего рождения к ней не явился бог и не сказал, кто я такой.

– Боже, какой ужас.

Я крепче сжал руль.

– Тогда я стал ее игрушкой. Годами я видел мать лишь тогда, когда она сама хотела увидеться со мной – дважды в неделю за ужином и на светских сборищах, где она самозабвенно хвалилась своим особенным сыном, Аполлионом. Тогда меня никто еще так не называл, но кто я, было ясно сразу. Всему виной глаза – меня выдавал их цвет. Я был чем-то вроде ценного реквизита, все равно что дорогая сумочка. На меня глазели. Обо мне шептались. Меня трогали. Гладили. А потом убирали с глаз долой, пока не возникала очередная необходимость произвести впечатление на чистокровных друзей. Они презирали ее, забеременевшую от полукровки, но были не прочь на меня посмотреть. Не стоит и говорить, что чистокровных я возненавидел. – Я замолчал и сделал глубокий вдох. – Мне даже не разрешалось называть ее мамой – обращаться к ней следовало только по имени, Каллиста. Моя милая мамочка обделалась бы со страху, узнай она правду – что я не должен был стать Аполлионом. А может, она и знала. Как бы то ни было, друзьями я не обзавелся. Играл с какой-то старой рухлядью, на которую ни один ребенок бы даже не посмотрел. А потом предстал перед Советом. Они взглянули на меня, поняли, кто я такой, и отправили с Кикладских островов в Англию – в Ковенант, где и началось мое обучение. Оттуда меня перевели в Ковенант Нэшвилла.

Я снова умолк, охваченный воспоминаниями. Нигде я не чувствовал себя дома.

– С тех пор я ни разу не возвращался на Киклады, а когда мне исполнилось восемнадцать, глава Ковенанта Нэшвилла сообщил мне, что мою мать нашли мертвой.

Новость была отстойной.

Пускай она и не заботилась обо мне, все же я был ее плотью и кровью. Я любил ее, хотя она и не любила меня.

Я ощущал на себе взгляд Джози, но сам не был готов встретиться с ней глазами – знал, что увижу жалость. Наверное, мне не стоило все это рассказывать.

– Так… ты поэтому говоришь с акцентом? – спросила Джози.

Я почувствовал невероятное облегчение. Перевести разговор – это… Это было очень мило с ее стороны.

– Ага.

Она снова поерзала на сиденье.

– Почему Стражей так много? Неужели все настолько опасно?

– Да, Джози, опасностей немало, – вздохнул я, увеличивая скорость. – Существуют демоны – чистокровные и полукровки, которые пристрастились к эфиру, который наполняет нашу кровь. Эфир подпитывает наши силы – больше всего эфира у богов, за ними идут полубоги и Аполлионы, потом низшие божества и разнообразные божественные творения, затем чистокровные и, наконец, полукровки. Когда чистокровные становятся зависимыми от эфира, он меняет всю их химию – их обличье, вообще все. Смертным они кажутся обычными людьми, но полукровки видят их такими, какие они есть на самом деле. У чистокровных нет такой способности. Насчет тебя не знаю, ведь твои силы пока подавлены.

– А какие они на самом деле?

– Бледные, лица без глаз, зубы – хоть в «Челюстях» снимайся.

– Фу, – поежилась Джози. – Дай угадаю, эти зубы им нужны, чтобы питаться?

– Ага. Они могут выпить эфир и другим способом, но демоны любят кусать, потому что им нравится причинять боль. – Нахмурившись, я посмотрел на горизонт. Солнце уже садилось. Кентукки был на редкость скучным штатом. – Они и смертных преследуют – ради забавы. Возможно, так и родилась легенда о вампирах. Но есть чистокровные, которые, испытывая недостаток эфира, начинают жаждать власти. В нашем обществе нарушают правила точно так же, как и в мире смертных.

Джози крутила в руках электронную книгу.

– Мне очень жаль, Сет.

– Чего? – спросил я, бросив на нее короткий взгляд.

– Кажется, тебе было очень одиноко… Ужасно вырасти вот так. У меня не было друзей, но хоть детство было. Я успела побыть ребенком. – Девушка посмотрела на дорогу, и я тоже вспомнил, что сижу за рулем. – Однажды, когда я была совсем маленькой, мама сказала мне, что должна существовать причина, по которой ее жизнь кончилась, когда началась моя.

Господи.

– Но она все равно меня любила, – тихо добавила Джози, и я снова посмотрел на девушку, но та не сводила глаз с дороги, прижимая «читалку» к груди. – Я точно это знаю. Порой с ней бывало сложно, но я знаю, что она любила меня, а о твоей маме такого, похоже, не скажешь. Поэтому мне очень жаль.

Мою грудь пронзило болью – заныли старые раны, о которых я либо забыл, либо все эти годы специально старался не вспоминать. Да, детство у меня было паршивое, но сочувствия я не заслуживал. После того, как натворил столько дерьмовых вещей.

После того как я сказала Сету, как сожалею о его тяжелом детстве, мы больше не разговаривали. С мамой мне было непросто, но у меня хотя бы всегда оставались бабушка с дедушкой, а у Сета – никого. Моя душа болела. Я понимала, каково это – знать, что тебя не хотели, и постоянно терзаться мыслью, что родился по ошибке. Что явился в этот мир, хотя твоя мама мечтала повернуть время вспять и все изменить. Это знание ранило меня, разрушало на части, хотя и я знала, что мама, несмотря ни на что, любит меня.