вижу ничего. Так, дойдем вместе…» Над аэродромом кружилась еще одна группа истребителей, и тут, опять-таки думая об этой проклятой трубе или черт знает о чем, Сергей зашел на второй круг, поддал газу – и двигатель заглох.

«Заглох двигатель. Все, труба. Река, река под брюхом, лечу в нее, довернуть бы…»

И довернул так, что вошел в штопор – а дальше по классике. Тишина. И темнота. Вдруг по этой темноте кто-то начал как будто водить тряпочкой, оттирая черноту. И проступали, появлялись огромные горящие глаза, черные кудри, яркие губы. Прозвучал с небес ангельский голосок: «На меня посмотрите, какая я?» – «Прекрасная!» – «Слава богу, видит».

«Везучий ты парень, Акимов, – смеялся сосед, воровато, с оглядкой разливая по чарочке. – Подъехали машины, а тебя в кабине-то нет! Решили, что ты выпрыгнул, а тебя вырвало из кабины и швырнуло за капонир, метров с двухсот! Вместо морды – месиво».

Появилась и красавица Лиза – в самом деле, распрекрасная сестричка, но, конечно, из обморока она куда лучше показалась. Тоже посмеялась: легко отделались, всего-то сотрясение мозга, подмышка разорванная. Быстро, споро обработала пострадавшую личность: все хорошо будет, еще будете девчат смущать.

А труба – что труба? Наверное, до сих пор дымит себе.

Этот то ли сон, то ли воспоминание прервал стук в окно. Барабанили подъем.

Акимов, подскочив с кровати, ежась от холода, подбежал, выглянул: Остапчук.

– Серега, скорей, на перехват.

Спросонья Акимов прыгал, пытаясь попасть в сапог, портянка, сволочь, сваливалась, скручивалась змеей, гимнастерка вдруг стала тесная, рукава куда-то подевались, шинель – где шинель? А вот, нет времени надевать – и сиганул в окно.

Напрямик, через спящие кварталы, выбежали на шоссе – впереди в туманной дымке просматривались силуэты мотоцикла с коляской, блестели мокрые кожанки орудовцев и легко узнаваемая фигура начальства.

– На проезжую часть ни ногой, – быстро говорил капитан Сорокин, орудовцы, слушая, кивали. – Взмахнул жезлом с обочины, не остановился, пропустили – и палим по колесам. Добро? А, хорошо бегаете, молодцы, – это уже подчиненным, – готовы? Ладно-ладно, сперва отдышитесь.

– Чего там? – дыша, как запаленный, спросил Остапчук.

– Налет на продбазу, по шоссе. Постучались, сторожа связали, забрали ключи, открыли склад и перетаскали порядочно ящиков – масло, сгущенка, – в грузовик. Ну, а как уехали, он узлы распутал и позвонил нам.

– Они что, провод не перерезали? – удивился Акимов.

– Нет.

– Кулемы.

– Не знаю, – сухо отозвался Сорокин, – скоро должны появиться, тут другой дороги нет. Ваша задача: страховать орудовцев, при сопротивлении – применить силу, задержать. Не зевать, если на небо не хотите. У них стволы.

– А с чего вы взяли, что они в центр рваться будут? – спросил Саныч.

– Неважно, куда они рванут, в область тоже посты стоят, – нетерпеливо оборвал Сорокин. – Еще вопросы?

Остапчук, ерничая, поднял руку:

– Курить можно?

– Нет, – отрезал начальник.

Акимов осторожно спросил:

– А чего сторож, чудак человек, отпер чужим?

Сорокин сплюнул:

– А потому что женщина постучалась: мол, то да се, плохо, дай, дяденька, в «Скорую» позвонить.

– Вот стерва, – буркнул Саныч.

Сорокин поднял палец: тихо! Издалека послышался шум мотора, судя по звуку – полуторка. Милиционеры отошли в тень, на обочине остались орудовцы и мотоцикл. Деловитое рычание приближалось, вот уже замелькали из-за моросящего дождя подслеповатые фары. Сорокин вскинул руку, глянул на часы, кивнул: по времени, с учетом расстояния и скорости передвижения, это они.

Один орудовец двинулся, поднял жезл.

– Куда поперся? – зло шипел Сорокин. – Я же предупредил! Назад, дурак…

Орудовец, свистнув, взмахнул жезлом – и по-хозяйски вышел на проезжую часть. Мирно ехавшая полуторка вдруг прибавила ходу, вильнула в его сторону – Акимов не выдержал, зажмурился на мгновение – вот и все, вылетит сейчас к кювету темное, искореженное, мокро и мертво блестящее. Но, открыв глаза, увидел, что орудовец, цел-целехонек, поднимается на ноги и достает оружие. Грянул выстрел, второй. Неожиданно и из кабины полуторки плюнул огнем ствол – раз, другой, третий.

Сорокин, матюкнувшись, вскинул «парабеллум», подождал какое-то время, спустил курок – полуторка, только что следовавшая прямо, вдруг круто вывернула, скрежетнула жестью по столбу освещения и повисла над обочиной. Некоторое время беспомощно крутились в воздухе задние колеса, ревел мотор, вырывался выхлоп из трубы – потом машина клюнула мордой в кювет.

Когда милиционеры подоспели, один орудовец еще трещал кустами где-то в темном лесу, второй, забравшись на подножку, наполовину ушедшую в жижу, целился в кого-то в кузове.

– Дела, товарищ капитан, – подал он голос, – даже, как молодежь говорит, буза. А ты, родной, вылезай, только тихонько, без чуди. Давай, давай ручонку сюда.

– Ты с кем там сюсюкаешься? – спросил Сорокин с подозрением.

– Да вот. – Продолжая целиться, инспектор вытащил за руку лопоухого пацана в огромном картузе. Размазывая по физиономии грязь и юшку, тараща огромные глаза, он плаксиво приговаривал:

– Не я это, дяденьки, я ничего не делал, не я, не я!

– А кто? – зловеще-ласково спросил орудовец, крепко перехватывая его за грязное ухо и с наслаждением выворачивая. Тот взвыл.

– Маслов, пащенок, – процедил сквозь зубы Акимов, – блаженны прыгающие, ибо они допрыгаются…

Из лесу послышались шаги, появился второй орудовец, тяжело, устало ступая, махнул рукой:

– Убег, гадюка. Как будто в темноте видит. Что там?

Ему не ответили, молчание висело липкое, холодное, как поганая морось, сыпавшая с небес. На водительском сиденье, упершись лбом в руль, сидел черноволосый пацан, из пробитого затылка сочилась кровь.

– Хорошо стреляете, товарищ капитан, – зачем-то сказал один из орудовцев.

– Я по колесам стрелял, – глухо отозвался Сорокин, – вызывайте кран да «Скорую». Как скверно-то вышло…

В кузове обнаружились все похищенные ящики – пять со сгущенкой, восемь с маслом.

В глаза Сергею бросились руки убитого: крупные, красивые, с заостренными концами пальцев. Он спросил Витьку Маслова, икающего со страху:

– Стрелял кто, он?

– Н-нет, К-козырь, – с детской готовностью доложил тот.

– Кто такой Козырь?

– Который в бабу переодевался, к сторожу стучал… Сергей Палыч, я же не виноват, я же не знал! Матвей что говорил: ящики перетащим – и всего делов…

И пошел по кругу снова, его никто не останавливал, лишь Остапчук, достав платок, приказал высморкаться.

Сергей, заглянув за спину убитого, присвистнул: на спинке сиденья валялся цветастый женский шарф, на полу под ногами – безжалостно попранный и ужасно красивый плащ-дождевик, переливавшийся в тусклом свете фонариков всеми оттенками свежего лимона.

– Что? – отрывисто спросил Сорокин.

– Плащ Найденовой, Николай Николаевич.

– Уверен? – уточнил начальник.

– К гадалке не ходи.

– Скверно, скверно… хотя… А ну-ка, голубь мой Витька, пройдем-ка с нами.

* * *

Точно замечено, что чепуха полная творится на свете: только что-то проясняется – моментом запутывается еще