конкурсного проекта и что мне просто не хватило времени на необходимые эксперименты. Поэтому я не получил патент на запуск в производство нового антидота. Его получил Магнолий. Хотя его разработка сильно уступала моей.

– Теперь-то вы знаете, Густав, что я все это время работал с чокнутыми. Они действительно поверили, что таланик пятого типа сделает Магнолия лучшим токсикологом, чем я. Какая чушь… При чем тут вообще его уровень удовольствия? Тот факт, что он теперь на десятом, не добавит ему ума. И когда они поймут это, будет уже поздно! Потому что у меня осталось всего полгода до обязательного обследования. За такое время я не смогу довести новую команду до нужной кондиции. Как токсиколог я закончился.

Когда я признал это вслух, силы меня покинули. Я осел на испачканный мелом плиточный пол из зеленых шестигранников, на которых папа когда-то объяснял мне устройство бензольных колец, закрыл глаза и тяжело вздохнул.

– Знаете, Густав, я бы все отдал, чтобы поработать еще пару лет. Еще хотя бы пару лет. Я так надеялся, что меня хватит хотя бы до двадцати. Я так спешил, я… так хотел успеть сделать как можно больше, прежде чем мой мозг откажет… Но теперь остается только смириться…

Густав был свидетелем того, что у меня начались галлюцинации. И не только визуальные, но и слуховые – они привели к мании преследования. Мне мерещились тени на стеклянном потолке, когда я мылся в душе. Мне казалось, что над головой скрипят половицы, когда я спускался на первый этаж. Меня не покидало чувство, будто за мной кто-то наблюдает. И тому было простое, совсем не криминальное, объяснение – мой разум постепенно отказывал из-за избытка токсина в теле.

– Деменция близко, Густав. Если я не закончу сейчас, то скоро начну ошибаться в разработках. Мои антидоты могут стать опасными для общества. И как только на обследовании выяснится, что мой мозг поврежден, меня упекут в пансионат и дождутся, когда от меня не останется ничего, кроме тела… Вот почему я хочу закончить все прямо сейчас. И отдавать свой труп Вите я тоже не собираюсь.

Конечно, меня бы не закопали под саженцем, как это делали раньше. В мире и без того хватает ядов[16], поэтому тела отправляют на специальный завод удобрений на Аморановых островах, где перерабатывают методом ускоренного компостирования.

Это довольно занятный процесс с научной точки зрения. Стальной контейнер заполняют древесной щепой, люцерной и соломой, создают внутри него особые температурные условия, следят за влажностью и соотношением газов. Так образуется идеальная среда для термофильных микробов, способных за короткий срок разложить тело целиком, включая зубы и кости. В итоге имеем безопасное удобрение, на котором потом выращивают деревья – нашу вторую печень. Они помогают нейтрализовать вездесущий токсин, создаваемый Рацием и живущий не только в наших телах, но и в почве, воде и воздухе. В этом плане идея стать подкормкой для дерева – весьма себе благородная. Однако я достаточно послужил людям как токсиколог, чтобы самому выбрать, что станет с моим телом после смерти.

– Да будь они прокляты, эти боги! Пусть летят обратно на свою луну!

Я схватил со стеллажа хрустальный кубок в виде колбы и швырнул его на пол. Второй разбил об стол, третий запустил в стену, четвертый – в окно. Стекла были армированные, так что повредились только мои награды.

– Я не отдам тебе мой мозг! – крикнул я татуировке в виде тополя на правой руке, внутри которой мерцал Раций. – Он был создан для науки! Я не собираюсь отдавать его тебе!

Но это был просто вопль бессилия, и мы с Рацием оба это знали. В нашей битве токсиколога и токсина давно победил последний. Он сломил меня раньше, чем я его. Эта мерцающая дрянь победила все мои попытки сделать ее неядовитой. Ни один мой антидот не стал абсолютным, универсальным решением. Ни один не оказался способен предотвращать отложение токсина в костях и тканях.

– Это все полный бред, Густав, – прошипел я. – Все эти истории о перерождении, о плате за мир во всем мире. Это все полный бред! Мы просто сходим с ума, потому что яд от удольмеров и талаников приводит к необратимым изменениям в мозгу! Почему люди до сих пор не хотят признать, что Раций – это не мистическое существо, а вполне себе живая тварь, продукты жизнедеятельности которой токсичны? Это всего лишь паразит!

Я разбил еще пару кубков и хотел перевернуть стеллаж, но на это сил уже не было. Тогда я опустился на свободный от осколков пол рядом с Густавом и прислонился к нему. Теперь он поддерживал не только мое пальто и беседу, но и меня самого.

За панорамным окном во всю стену, разделенным ровными квадратами, качались гортензии. Крупные шапки цветов на высоких стеблях кренились от сильного ветра, били по стеклам, осыпаясь пурпурными лепестками.

Правая рука была такой холодной, словно я опустил ее в емкость с жидким азотом. А еще меня тошнило, словно в желудке подожгли роданид ртути. Если вы никогда не видели термическое разложение этого вещества, представьте, как из небольшого белого комочка, по которому провели зажигалкой, выползает, изворачиваясь, бугристый червь желто-черной массы длиной в несколько метров. Он похож на окаменелый корень, на щупальце дохлого осьминога, на что-то мерзкое, вырастающее, казалось бы, из ничего. Именно так я представлял себе зарождение негативных мыслей.

– Ну вот и все, – выдохнул я, взглянув на удольмер. – Теперь все точно кончено. Я опустился на пятый уровень… Как только об этом узнают, я потеряю этот дом, отцовский сад, лабораторию, даже вас, Густав… Я больше не смогу пользоваться талаником… Не смогу быть руководителем. Теперь я уже отработанный материал… А такие утилизируют, правда же?

Густав ничего не ответил, и я был этому только рад. Потому что его ответ означал бы, что я свихнулся окончательно, ведь я обращался к муляжу скелета с искусственным мозгом в руках.

Когда-то Густав был декоративной вешалкой для папиного халата и выполнял бы эту роль по сей день, не спроси однажды двухлетний я, есть ли у бедняги мозг. Мне ответили, что череп пустой и слитный, и никаких дополнений конструкция не предполагает. Вспомнив слова папы о том, как он ненавидит безмозглых людей, я разрыдался от жалости к скелету и стал его утешать. Это был первый и последний раз на моей памяти, когда папа так сильно смеялся. На следующий день он принес с работы модель мозга и торжественно вручил ее скелету со словами:

– Ну вот,