сначала, пока кричит: сволочи, подлецы, гады! Так мамка ругает мужчин, с которыми днем похохатывает. А вечером их же – в пух и прах… Отругавшись и откричавшись, она начнет жаловаться:

– Ну скажи мне, сын – ты же умный – отчего они такие подлецы?

– А ты брось их совсем.

– Брось… Так ведь я – живая!

– А я?

– Ты – ангел, – не с ехидством, как утром, а всерьез, со слезами на глазах, скажет мамка. И повторит: – Ты – ангел. И что бы я без тебя делала?!

Она примется плакать, а он будет ее утешать. У них все немножко наоборот: будто он, Юрка, взрослый, а мамка маленькая… Юрка утрет ей слезы, уложит в постель, проверит, закрыта ли на замок дверь, подбросит в подтопок уголька и только потом тоже пойдет спать.

Он как раз заканчивал учить уроки, когда в дверь постучали. Размашисто, бесшабашно. Выглянул в выходящее на крыльцо окно: мамка. Такой пьяной она не была давно…

И тут ему стало обидно. Так обидно, что аж в глазах потемнело. Открыв дверь в коридор, он крикнул:

– Не пущу!

– Я тебе не пущу! Ишь, зараза какая…

– Раз тебе с ними лучше, иди и живи у них!

Крикнул и испугался: вдруг вправду уйдет? Ногам было холодно (выскочил в коридор без тапочек), но ни вернуться в дом, ни открыть дверь не решался.

– Ну, Юронька… Ну, касатик ты мой…

Сначала у Юрки что-то повернулось в груди, а потом уж он – через не хочу – повернул ключ в замке.

И в первый раз за долгое-долгое время он вдруг почувствовал себя маленьким. Мамка уже спала, а он лежал на своем диване и плакал. Вот проснется она завтра – и что? Он же ничего не сумеет ей объяснить, у нее голова с утра соображать не будет. Напрасно Анна Павловна надеялась на него…

И – что же? Будет суд, она останется здесь, дома, а его отправят в интернат? Тетечки из родительского комитета уверены в том, что там ему будет лучше.

А может, и вправду лучше? Не надо будет самому топить подтопок и жарить картошку. И следить, чтобы мамка пошла на работу в чистом переднике…

Но ведь никто и касатиком больше его не назовет! Никогда! Смешное слово: касатик, а такое… такое…

Слезы были такими горькими, словно кто-то их настоял на полыни. Наревевшись вволю, Юрка вытер глаза кулаком и решил спать. Бабушка всегда говорила: утро вечера мудренее.

С мамкиной кровати доносилось тихое постанывание. Обычно Юрка его не замечал – привык, а сегодня мамкины охи и вздохи так и резали сердчишко. «А мамка – как она без меня? Что с ней – одной – будет?»…

Сегодня мамка не оставляла его даже во сне. Во сне она пришла домой трезвая и тихая, обняла Юрку, как маленького, и негромко спросила:

– Сынок, тебе тяжело со мной?

– Что ты, мам, что ты…

– Я ведь не всегда такая была. Было время – тоже бегала в школу. Однажды бабушка поехала в город на базар и привезла мне бусы. Бусики – так я звала их тогда: кругленькие такие пластмассовые цветочки, нанизанные на нитку. Надела их, посмотрелась в зеркало: ба, а ведь я красивая!

Мамка уронила руки и, глядя куда-то пред собой, неизвестно кого спросила:

– И зачем поверила, что – красивая?

– Да ведь ты такая и есть! – хотел сказать Юрка, но, как это часто бывает во сне, им овладела вдруг немота: и хочет сказать – да не может.

Ничего, вот придет утро – я и скажу, – решил он во сне.

Вот только придет утро…

Путешествие к почтовому ящику

…И тогда она решила написать письмо: так, мол, и так, Коля, – всегда считала, что ты погиб на войне; а ты, оказывается, жив – вот чудо-то! Когда одинокая Дуся прислала ей заметку, вырезанную из газеты, она, конечно, внимания на нее сначала не обратила – до того обрадовалась письму от сестренки. Прочитала его и раз, и другой (детей у одинокой Дуси – десяток; пока прочитаешь про каждого – солнце на закат пойдет), и вот только после повторного прочтения Дусиного письма остановила наконец внимание на кусочке газетной бумаги: это еще зачем?

С газетной заметкой получилось то же, что и с письмом: прочитала ее и раз, и два, и – ничего не поняла. То есть уразумела, конечно, что какой-то там Коля Шалин просит о чем-то районную газету, но зачем эту заметку сестра прислала ей? Она что – районная газета?!

В недоумении снова взяла конверт, потрясла его и вытрясла маленький листочек, на котором Дусиным почерком было написано: «Вот, Ася, а мы думали, что Коля тоже погиб на войне».

«Я-то нет? – спросила саму себя баба Ася. – Чего она, Дуся, выдумывает? Какие тут новости могут быть – спустя шестьдесят-то лет после войны? Все уже узнано, все выведано, все подтверждено бумагами и печатями. Да она своими глазами видела и читала похоронку, с которой к ним прибегала тетка Маруся: „Ваш сын, Шалин Николай Кузьмич, погиб смертью храбрых…“ Чего она, Дуся…»

Уже в третий раз принялась читать испещренную маленькими черными буковками вырезку из газеты. «После войны я изредка (изредка – потому что живу далеко) наведывался в родное село. Но вот уж десяток с лишним лет, как сделать этого не могу: ноги слабы, и с сердцем нет сладу»…

Ноги, – ахнула Ася, – вы подумайте – тоже ноги! Кому, как не ей, понять эту беду, если она тоже второй год живет, как птица в клетке: ни до больницы, ни до магазина – никуда, никуда ее ноженьки уже не доносят!

Вот через ноги-то ей вдруг и стало все понятно. У нее болят, у него болят – это родовое. Родня они. И надо газетной заметке поверить: жив Коля. И зря они с Дусей, два старых опенка, считали, что война отняла у них всех: трех родных братьев и всех двоюродных и троюродных. Коля – троюродный братец – жив!

Целую ночь (спала, нет ли?) привыкала она к этой новости. А утром твердо решила: напишу-ка ему письмо!

Промаявшись в постели до шести часов (летнее солнышко уже вовсю било в окна), поднялась, стала налаживать утренний чай.

Да диво ли, что приехать не может? – в который раз спрашивала саму себя, кидая заварку в заварной чайник и накрывая его полотенцем. У нее самой все пути-дороженьки сейчас – от стола до дивана,