его протестующим словом. Но когда Амброж хотел врезать одному из них, самому рьяному, остальные встали против него стеной…

Амброж сторонился этой компании, но деваться было некуда.

И эту ночь Амброж тоже провел без сна. Охватила слабость. Она не прошла и после завтрака. Амброж не доел своей пайки и пустил миску по столу. Ее одновременно схватили несколько рук. Амброж то садился, то вскакивал с места и стоял столбом. Никто не попрекнул его, что он не участвует в уборке, не берется за веник или за тряпки. Потом его фамилию снова выкрикнул голос из-за двери. Амброж заторопился, надеясь, что уже нашли настоящего виновника этого бессмысленного покушения. Пришлось собрать все силы, чтобы не выглядеть слабаком, когда его привели в комнату, где за столом сидела Яна. Она с трудом сдерживала рыдания и не могла выдавить из себя ни слова.

— Зачем ты это сделал, отец? — прошептала она.

— Я ничего не сделал!

— Тебе надо признаться. — Она, похоже, просила его об этом, но скопившаяся боль, сдавив горло, не давала ей вымолвить связно еще что-то очень важное. — Признайся, так будет лучше для нас всех!

Амброж держал дочь за руку и все повторял и повторял, что ему не в чем признаваться.

— Где Радим? Почему не пришел с тобой?

Она не ответила. Очевидно, тот послал Яну сломить отцовское упрямство.

— Ты мне не веришь, дочка?

— Подумай о нас, отец! — Она подняла на него заплаканные глаза, и он решил — надо сделать все, что в его силах, чтобы не испортить жизнь этим двум.

— Я не могу доказать, что стрелял не я, — неохотно произнес он.

— Вот видишь… — Яна кивнула, как будто желая сказать: «Значит, тебе не остается ничего другого, как сознаться!»

Они молча сидели друг против друга. Амброж пытался понять, как же это Яна с Радимом поддались кривотолкам, поверили тому, что слышали со всех сторон: «Ваш отец убийца!» Вот зятек и показал себя!.. Всегда был какой-то чудной!..

— Если мое дело кончится плохо… — начал он робко, — забирай из дому все, что тебе может пригодиться!

Но тут подошел конвоир, все это время делавший вид, будто смотрит в окно, и увел Амброжа. Он даже обрадовался — слава богу, свидание с дочерью окончено. За Яниными словами стояла перед ним низина в чуждом и враждебном обличье. Даже родная дочь не верит в его невиновность, что же тогда говорить об остальных?..

Его временные соседи по камере то и дело менялись. Одни уходили, других приводили. Новые разговоры, новые пестрые судьбы. Амброж теперь знал: здесь сидят в ожидании суда. Иногда его вызывали, требовали признаться, где он укрывает оружие.

— Не глупите, не запирайтесь!

Он твердил одно и то же: «Я был мертвецки пьян и уснул! Ничего о той ночи не знаю!» Ему опостылели бесконечные советы, которые приходилось выслушивать в мучительно длинные дни и вечера. «Тебе легко отпираться, когда ты такой здоровенный детина!» — сказал ему хилый человечек с синяком под глазом. Он поджег свой дом вместе с постройками, чтобы не объединиться с односельчанами в кооператив и не нарушить обычая предков, которые из рода в род маялись, перебиваясь с хлеба на квас на двух несчастных гектарах земли, и завещали ему то же самое. Кузнецу опостылели и те, кто заблуждался, и закоренелые ненавистники нового строя, которые во всем, что сейчас совершалось в стране, видели чуть ли не конец света. И вот здесь, среди таких, — он, «убийца»! От безделья ныло все тело. Он теперь сам просил веник и убирал камеру, стремясь хоть на минуту позабыть, что причислен к людям, с которыми у него нет и не может быть ничего общего, кроме вот этой зловещей, битком набитой сложными людскими судьбами камеры. Когда его наконец оставили в покое, он стал до бесконечности перематывать в памяти каждый свой шаг. Перебирал всех жителей деревни, но невеселые его мысли всегда возвращались к берегу реки. «Мельник! Только ему одному на руку, если я кончу тюрьмой. Ведь предупреждала же меня Роза! Да, судя по всему, они здорово это подстроили. Один у другого свидетелем, что были вместе. Мельник отдал свою землю государству и тем самым купил доверие односельчан. Мне теперь остается только ждать! Только ждать, надеяться на случай да маяться среди этого сброда».

Снова в ушах Амброжа зазвучал мстительный хохот мельника, он нес что-то вроде: «Твое дело труба, кузнец! Тебе придется хуже, чем мне, потому что вы, кузнецы, всегда чего-то ждали от таких новин…»

Амброжа усадили все за тот же, уже знакомый ему письменный стол, и он в который раз должен был отвечать на те же вопросы и противостоять угрозам, которые плодила беспощадная ярость следователя с голым черепом, и вкрадчивой обходительности того, второго, что с самого начала пытался сломить его при помощи ласковых слов… Такие методы претили Амброжу больше, чем крики и необузданное стремление чуть ли не силой принудить его признаться. Спокойный, вроде бы доброжелательный тон скрывал достаточно прозрачное коварство, и Амброжа начинало трясти, когда он слышал: «Ваш поступок можно квалифицировать как минутное помрачение рассудка! До сих пор вы не проявляли себя противником нового строя. Поэтому и приговор не был бы столь суров. Разве вы не хотите вернуться домой? К реке, ко всему, что любите? Каждый человек может сделать глупость, но мы сумеем обойтись с вами великодушно, если и вы проявите добрую волю. Ведь там ваш дом. У вас дочь. Такая красавица! Здоровая. У нее когда-нибудь будет ребенок, а у вас внук! Неужели вы хотите лишить себя этой радости?»

Амброжу пришлось перемогать себя, чтобы не поддаться такому прекраснодушию, пробуждающему в нем неодолимое желание обрести наконец покой. Но пока у него еще хватало сил стиснуть зубы и молчать. Этот вкрадчивый, завораживающий голос мерещился ему со вчерашнего вечера и пугал все больше.

Новый заключенный принес в камеру известие:

— Твой Кришпин уже дома! Как же ты целился, приятель, коли угодил всего-навсего в ногу?

У Амброжа отлегло от сердца, как будто и впрямь он стрелял и теперь вдруг узнал, что никого не убил. И снова посыпались советы: «Да кончай ты отпираться! Дадут тебе месячишко-другой, и потопаешь обратно в свой Брудек».

Весьма заманчиво! «Я бы мог соврать и признаться. И тогда бесконечному ожиданию пришел бы конец!»

Он опустился на стул перед следователем в еще большей тревоге, чем до сих пор. Его давно не вызывали. И первый же после большого перерыва вопрос удивил его:

— Где вы доставали сырье для кузни?