нём и речь. С обеих сторон была Айра окружена изменниками и плутами. И с законной стороны, и с незаконной. Так уж у неё вышло. А женщина была богатая, серьёзная, суровая даже. Только вот, как и мне, бедной доброй и никчемной по всему, удачи ей не было. – Финэля пристроилась на краю постели. Она хотела поговорить, пользуясь отсутствием Рамины, всегда затыкающей её в собственный закут, как только в её обслуживании не было нужды.

– Финэля, кто тебя кормит? Ведь Рамина едва концы с концами сводит. За пустячную работу ей платят мало, а искать более трудную работу она не хочет.

– Да кто ж, кроме Олы, моей любимой доченьки. Ола же Департаментом по культуре, народной какой-то, управляет. Человек не последний и сама по себе, а уж мужа такого иметь – честь для всякой женщины. Только не понимаю, как культурой можно управлять? И какой она может быть ещё? Звериной, что ли или птичьей? Прежде такого не было. Да и муж-то Олы, бывший по молодости мясником, по зрелости торговцем и фабрикантом, в старости вылез в управители. По смерти не иначе войдёт в коллегию уже небесных управителей. А вот Рамина – дочь аристократов стала работницей на швейной фабрике. Пуговицы к мужским штанам и курткам простолюдинов пришивает.

– Тебе хотелось бы, чтобы всё вернулось к прежнему неравенству?

– Нет. Не хочется мне того. Мне жаль, что мне по молодости времена такие не достались. А вот ты никогда и не представишь себе, что это такое, когда есть господа с гордо расправленными плечами, а есть полусогнутые слуги. Есть страшная всякий день жизнь в бедности как в безвылазной яме, и есть богатство, затмевающее своим сиянием небеса. И тем, кто там под небом рождается в роскоши и неге, не видно зачастую ни ям, ни грязи. Они и добрыми бывали, сострадательными, да вниз редко смотрели, упасть туда, где черно, боялись. А уж как за всамделишными небесами живут, того и не представлю я. Может, ты когда и расскажешь…

– Финэля, ты магиня? – спросила Ландыш.

– Слово странное. Не пойму я тебя.

– Ведунья то есть. Ты видишь моё будущее? Оно какое?

– Я вижу только, что ты вышла из тени на ярчайший свет. Он тебя и обогреет, вернёт тебе твоё прежнее сияние. А уж как долго всё оно будет, кто ж о том знает? Я же не Надмирный Свет. У меня нет тех запредельных лучей, что освещают будущее на достаточную глубину. Я могу зреть только то, что у черты, отделяющей настоящее от того, что входит в день завтрашний.

– Кто же тебя научил?

– А вот был у меня такой учитель. Дочь его в соседней усадьбе жила. А я ему носила из далёких мест разные плоды и травы для его экспериментов. Он любил всякие эксперименты с растениями вытворять. Для того у него и усадьба была. Он в благодарность меня кое-чему и обучил, да и жалел он меня. Впрочем, как и всякую живую душу. А вот к врагам своим был он беспощаден, так что не стоило бы никому входить с ним в разлад. Он был справедлив без всякого слюнтяйства. Твёрд без слабины.

– Ты отлично умеешь выражать свои мысли, Финэля. А ведь ты простая совсем женщина.

– Простых людей не бывает. В простоту только рядятся для собственных нужд. Всякий тёмен. Только один в темноте скрывает сердце драгоценное, чтобы не расхитили попусту, а иной монстра там таит. Вся и разница. А словеса-то что кружева на девушке. Одна для сокрытия изъяна их навесила, другая для подчёркивания своей красы. Пока девушку не обнажишь, всей её подлинности не узришь. Так и человек. Пока дел его не вкусишь, не узнаешь, кто добр, кто ядовит.

– Так ты любила того человека? Экспериментатора?

– Как же было его не любить? Это ведь он Ифису из безумия-то вынул. А так пропала бы женщина. Я ему её и привела. А она того и не помнит. Так и думает, что это сделал один жрец из Храма Надмирного Света, где бродяжки всякие и горемычные побирались. Прилепилась она к тому месту, как ума лишилась после разлуки с Ал-Физом. Там рядом с Храмом какой-то заброшенный дом был, или хлев, оставленный прежним торговцем домашними животными. Вот жрец и разрешал бездомным там ночевать. А жрец-то, напротив, сказал ей: «Тебе поделом, шлюха! За твои бесчинства и терпишь»! Она же актрисой и танцовщицей прежде была. Да мало того, отнял у неё за чёрствое подаяние все её оставшиеся драгоценности. «Лучше Храму оставь, чем тебя воры ограбят по любому. А то и убьют». Вот каковы иные жрецы! Я её увидела, Ифисушку, душу надломленную, телом умученную. Привела к Экспериментатору. А у него была своя клиника. Он её и вылечил. Она опять в красоту и славу вошла, как и не валялась в затемнении ума. Так вот. Ты же Ифису видела? Вот я тебе и рассказала в кратких и легковесных фразах длинную тяготу чужой жизни.

– Это был её павильон?

– Её. Уж как Ал-Физ любил Ифису, думалось, что и Айру сошлёт с глаз долой. Но как-то внезапно перевернулся в сторону жены. А Ифиса успела родить ему двух сынов и одну дочку. Да и как ей было не рожать? Ей от него продыха не было ни одной ночи. Уж так любил её страстно и верно. Я тоже вначале думала, натешится и выбросит быстро. Жалела её сильно. Девушка юная, глупая, зачем она ему надолго. Хотела побег ей устроить. Да родители её были испорчены своей, вроде как, творческой средой. Там же все они такие. Слова изрекают чудесные, а в мыслях одна пожива. Подумали, поохали, а решили, всё равно кому-нибудь красотка продастся, как выставит себя на всеобщий обзор. Актриса же. Вот и сами решили не продешевить. Уговорили её у Ал-Физа остаться. А он вдруг и полюбил.

– Чего тебя понесло в такую древность, Финэля? – воскликнула Рамина. Она вошла в спальню с кучей платьев в руках. – Разве интересны Лане твои сказания? О том, что уже не вернётся? Что сгинуло без следа. Правда, Ифиса-то осталась. Но такая руина, хотя и мощная. Ноги как стволы древесные, руки как сучья у того же лакового дерева, всех цепляют, кто мимо ни пройдёт. Лицо как та же раскрашенная деревянная маска. Без мимики абсолютно. Она боится, что при движении лицевых мышц вся её краска с неё обвалится. Она же актриса. Привыкла к гриму.

– Мне не интересно слушать про Ифису, – сказала Ландыш, поскольку была