«Во время перестрелки, – рассказывает один участник этого похода, – среди черкесов заметили беглого русского солдата. Правая рука у него была оторвана по локоть, но он проворно управлялся левой, и при помощи подсошек стрелял с замечательной меткостью. Заряжая винтовку, он хладнокровно и как бы дразня солдат распевал русскую песню: «Разлюбились, разголубились, добрые молодцы…» Точно заколдованный стоял он на высокой скале, осыпаемый пулями, и только когда некоторые из них ложились уже очень близко, он громко кричал: «Жидко брызжешь – не попадешь!» – и, припадая к подсошкам, посылал выстрел за выстрелом. Этот отчаянный молодец бесил и солдат и Кацырева».

К вечеру пришлось, наконец, прекратить бесполезную перестрелку, а ночью посланы были в обход две роты Навагинского полка с майором Широковым; они зашли неприятелю в тыл – и только тогда русские овладели ущельем. Защитники его, очутившись в западне, частью были перебиты, частью взяты в плен. Но русский дезертир успел ускользнуть. «Видно, – замечает Родожицкий, – он был слишком ожесточен против нас и слишком уважаем черкесами за свою отчаянную храбрость, что в самых крайних обстоятельствах они не захотели его выдать».

Едва войска прошли через ущелье, как в лагерь явились бесленеевские старшины с просьбой пощады. Кацырев, имея надобность послать за провиантом на линию, охотно заключил перемирие, назначив семидневный срок для доставления аманатов. Когда же срок прошел, а аманатов не было, Кацырев, чтобы понудить бесленеевцев к скорейшей покорности, двинулся в их землю. Опять явились к нему старшины, но привезли с собою только двух аманатов и двух русских пленных, обещая доставить остальных на следующий день. Но прошло три дня, а бесленеевцы и не думали исполнять своего обещания. Тогда Кацырев 29 августа пустил войска топтать и истреблять на расстоянии нескольких верст обширные поля, засеянные просом. Бесленеевцы с горестью видели уничтожение последних средств своего существования, не имея возможности воспрепятствовать ему по своей малочисленности.

Снова появились старшины их в лагере и снова убедительно просили Кацырева остановить истребление, обещая вскоре выслать аманатов. Кацырев остановился. Но вместо аманатов на следующий день явился к нему племянник анапского паши Казнадар-ага.

На требование его прекратить истребление полей Кацырев ответил, что бесленеевцы легко могут сберечь свой хлеб, доставя требуемых аманатов.

– Выдачу аманатов, – возразил посол, – остановил сам паша: он полагает, что русскому правительству нет надобности брать аманатов от турецких подданных.

Кацырев ответил коротко, что аманаты необходимы ему, и бесленеевцы дадут их или лишатся всего имущества. Тогда Казнадар-ага грубо спросил у Кацырева, зачем он пришел сюда: «Топтать ли просо или драться?»

– Кабанов, какие были тут, мы всех перебили, ага, а теперь нам драться не с кем, – насмешливо ответил ему переводчик, Измаил Алиев.

Ага опять обратился к Кацыреву:

– По какому праву вы пришли разорять бесленеевцев?

– По такому же, – ответил Кацырев, – по какому они приходили разорять станицу Круглолесскую.

– Это были разбойники, – возразил ага, – и если вы такие же разбойники, как те, то паша прикажет вас истребить.

Кацырев выгнал посланника вон и велел передать, что анапский паша ему не указ и что его самого он щадит теперь только из милости.

Покидая лагерь, раздраженный ага поклялся своей бородой, что если Кацырев тотчас не уйдет за Кубань, то он двинет тридцать тысяч турок и татар в русские границы, и что тогда ответственность за нарушение мира между двумя державами падет на Кацырева.

Кацырев приказал ответить, что он будет ждать турок на Кубани, а пока займется тем, за чем пришел сюда, – и войскам отдан был приказ продолжать истребление полей.

Положение отряда становилось между тем все затруднительнее. От беспрерывных трудов и переходов по горам люди и лошади были чрезвычайно изнурены. Запас провианта истощился. Солдаты кормились только просом, сами вымолачивая или вытирая его каменьями из снопов и варя из него кашу без соли и без сала; у офицеров не стало чаю, сахару, не было табаку, и даже у маркитантов перевелась водка. К счастью, болезненности в отряде, несмотря на неимоверные труды солдат, не было. А нанести существенный вред закубанцам с другой стороны не представлялось возможным. Черкесы не спускали с отряда глаз и на семьдесят верст кругом спасали семейства и имущество, оставляя пустые аулы.

Трудно сказать, чем бы кончилось это неопределенное положение и как вышел бы из него самолюбивый Кацырев, если бы на помощь ему не явилось неожиданно постороннее и важное обстоятельство. 31 августа к нему прискакал курьер с известием о начинающихся волнениях в Кабарде и с приказанием немедленно командировать туда батальон ширванцев.

В тот же день войска снялись с позиции и возвратились за Кубань.

Экспедиции Кацырева в 1824 году были последними, в которых принимал участие Якубович, оставивший по себе память на Кавказе подвигами почти легендарного характера.

Вскоре он уехал в отпуск в Петербург и там, вовлеченный в заговор декабристов, навсегда погиб для Кавказа и для России. О дальнейшей судьбе его Розен – один из товарищей его по несчастью – рассказывает, что «когда наступил срок его перемещения из Петровской (каторжной) тюрьмы на поселение, Якубович основал в Енисейске небольшую школу, устроил мыловаренный завод и так удачно вел дело, что не только сам содержал себя безбедно, но и помогал другим беспомощным товарищам. Он скончался в Енисейске от горячки в 1845 году.

Но забытый в снежных пустынях Азиатского Севера, он оставался долго в памяти тех, с кем вместе на южной окраине дорогой родины боролся за будущий мир и гражданственное процветание плодоносного края, которому только воинственные предания старины и мешали выступить из периода умственного застоя и вековой неподвижности быта и понятия. И не только в памяти их – Якубович жил и в памяти самих врагов, уважавших в нем его рыцарские качества, представлявшие собою редкое сочетание безумной отваги с полным хладнокровием в бою, и с умением побеждать – умением уважать и ценить доблести побежденного.

Осенью 1824 года, в то время как в Кабарде начинало мало-помалу разгораться восстание, привлекая к себе и внимание и русские силы, на правом фланге распространилась, необычная даже для этого испытанного несчастьями края, тревога. Поздно вечером 14 сентября прискакал к полковнику Победнову, заведовавшему частью Кубанского кордона, нарочный от известного лазутчика Али-Мурзы с известием, что в горах, на небольшой речке Хунше, между верховьями Лабы и Урупа, стоит сам анапский паша со значительной партией черкесов и стягивает к себе все новые и новые силы. Али-Мурза знал это с полной достоверностью, потому что паша самого его требовал в свой стан, но только он уклонился от этого свидания, зная, что не добром для него может оно кончиться. Али-Мурза писал Победнову, что черкесы ждут только пушек, чтобы ворваться в русские границы, и что прежде всего они намерены напасть на Тахтамышский аул, разорить его и жителей угнать в горы.