— Этот достопочтенный знает, что тебе нравится ебаться в этой позе. Каждый раз, когда я трахаю тебя так, ты течешь как сучка. Это и правда так бесстыдно.

Когда он говорил это, его член упирался в то самое место, что вызвало самую сильную дрожь в теле Чу Ваньнина. Погрузившись так глубоко в это так нежно втянувшее его тело, на какие-то мгновения ему просто расхотелось выходить, поэтому, придавив его еще сильнее, он начал двигаться внутри маленькими, но быстрыми толчками. Найденная им точка изначально была самым чувствительным местом Чу Ваньнина, а теперь, подвергшись такой безумно сильной и быстрой стимуляции под афродизиаками, снова и снова ощущая, как очень крупная головка толкается в то самое чувствительное место, заставляя его тело изнемогать в истоме, Чу Ваньнин на какое-то время совсем потерял рассудок. Покрасневшие глаза феникса потеряли фокус. Не в силах больше сдерживаться, он тихо застонал:

— А-а… а-ах…

Но, похоже, для Тасянь-Цзюня эти тихие стоны стали долгожданным признанием и самым большим одобрением. Своими большими руками он еще крепче сжал талию Чу Ваньнина, и, приподнимая и опуская ягодицы, начал трахать быстро, резко, мощно и глубоко:

— Кричи во весь голос, Учитель…

Чу Ваньнин не хотел сдаваться и еще сильнее закусил губу, но в этот момент Тасянь-Цзюнь буквально врезался в то самое болезненно-чувствительное место, от одного прикосновения к которому тело словно прошибало током. От этого ощущения, многократно усиленного хлюпавшей внутри смазкой с афродизиаком, Чу Ваньнин сломался. Как умирающий, что готовится испустить последний вздох, он приоткрыл искусанные губы и с почти беспросветным отчаянием закричал:

— А-а… А-а-ах!

— Как тебе? Нравится, как ученик вставляет тебе? Ты такой тесный внутри, Учитель… Почему ты так затягиваешь своего ученика?

Сейчас Чу Ваньнин был возбужден сильнее, чем когда-либо в прошлой жизни. Потерявшись в своих ощущениях, он почти не слышал, что говорил Тасянь-Цзюнь. Широко открыв затуманенные страстью глаза, совершенно обессиленный, он лежал на широкой груди Тасянь-Цзюня, пока тот, удерживая его тело в таком положении, продолжал грубо и жестко его трахать.

Смешавшись с возбуждающей мазью, скользкая смазка уже превратилась в пену, которая при каждом толчке выплескивалась наружу в месте их соединения, из-за чего бедра Чу Ваньнина стали мокрыми и липкими. Но могло ли это удовлетворить Тасянь-Цзюня?

Его темные с фиолетовым отливом глаза были переполнены страстным желанием и безграничной похотью. Когда Тасянь-Цзюнь уставился в пунцовое лицо своего учителя, на котором боль тесно переплелась с удовольствием, его взгляд стал почти безумным, и он вошел до конца, втиснув в него даже большую часть своих яичек.

Схватив руку Чу Ваньнина, он приложил его ладонь к животу и, продолжая частыми толчками двигаться внутри его тела, тяжело и часто дыша, выдохнул:

— Я у тебя внутри вот тут, видишь, выпирает и толкается здесь. Учитель, ты чувствуешь это?

С каждым движением большой и толстый член проникал глубоко в живот Чу Ваньнина, остервенело толкаясь во влажный задний проход. Из-за этого яростного соития Чу Ваньнин оказался на грани потери сознания. Раскрасневшийся до корней волос, под смущающе громкий звук шлепков кожи о кожу, он, задыхаясь, шептал:

— Ах… а-а-а… Мо… Мо Жань…

Мо Жань…

Мо Жань.

Дни, месяцы и годы стремительно проносились перед его глазами, от юности до зрелости, переплетаясь, образы этого человека из двух миров яркими вспышками мелькали перед глазами. Разбитый на мелкие кусочки разум Чу Ваньнина затопило искренней любовью и страстным желанием, породив эту своего рода иллюзию. Он не понимал, какая жизнь сейчас реальна, а какая осталась далеко позади. Столкнувшись с безбрежным страданием и бескрайним удовольствием, все было разбито вдребезги. Его мир разлетелся на осколки, и теперь, подобно снежным хлопьям, они падали с небес и в каждом отражался Мо Жань… смеющийся и рыдающий, добродетельный и сумасшедший. А потом где-то на границе этого бескрайнего снегопада он увидел, как силуэты императора Тасянь-Цзюня и образцового наставника Мо слились и теперь, сжимая в руках зонтик из промасленной бумаги, мирно и спокойно наблюдали за ним издали этими пурпурно-черными глазами, одновременно добрыми и злыми, добродетельными и порочными. Снегопад все усиливался, так что, в конце концов, и император, и образцовый наставник исчезли, и теперь на границе метели виднелся силуэт изможденного маленького Мо Жаня, каким он увидел его, когда они впервые встретились.

Подросток под бумажным зонтом поднял голову и с грустной улыбкой сказал:

— Господин бессмертный, я ухожу… позаботьтесь обо мне.. ладно?

В последний раз.

Позаботься обо мне.

Вне зависимости от моего желания, после этого сражения, быть может, нас ждет вечная разлука.

Позаботься обо мне. В самом начале ученичества я так долго просил тебя позаботиться обо мне, но ты не обращал на меня внимания. Теперь, в самом конце, я всего лишь оружие зла, и у меня есть лишь это сломанное тело, чтобы переплестись им с тобой. Можешь ли ты не отвергать меня вот такого, потерявшего разум безумца?

Позаботься обо мне. Ладно?

— Мо Жань… — Чу Ваньнин почувствовал, как от страха сердце выскакивает из груди. Придя в сознание, он крепко обнял Тасянь-Цзюня, и из его пересохшего горла вырвалось. — Мо Жань…

Тасянь-Цзюнь ошеломленно замер, ведь в прошлой жизни даже в самые долгие и страстные ночи, как бы нежно они не сливались телами, сколько бы раз не кончали, Чу Ваньнин никогда по своей воле не обнимал его.

На мгновение он оцепенел, а потом вдруг, тихо выругавшись, подмял под себя Чу Ваньнина. Подняв его длинные ноги, он вклинился между ними и в такой позе принялся яростно вколачиваться в него.

Чу Ваньнин нахмурился. Перед его глазами раскачивались алые занавески, украшавшие Дворец Ушань, но они казались колеблющимися тенями в той комнате на постоялом дворе в городке Учан, где он в первый раз в этой жизни разделил постель с Мо Жанем. Вроде бы это было совсем недавно, а казалось с тех пор прошел целый век.

Он запрокинул голову и, сгорая от страсти и задыхаясь от желания, хрипло выдохнул:

— Ах…

Хоть этот звук не был громким, он оказался таким чувственным и возбуждающим, что кровь Тасянь-Цзюня вскипела. С еще большей яростью и самоотдачей он принялся трахать Чу Ваньнина, и в его зрачках в этот миг отражался лишь он один.

— Ваньнин… Ваньнин…

Горячий пот стекал по их коже, словно лак и клей[294.7] склеивая в одно неразрывное целое два обнаженных тела на большой кровати, на которой не счесть сколько раз в прошлой