Каждое движение вперёд увенчано его пальцами, мягко смазывающими пот с копчика. Влаги так много, что Виктория, может, тоже хотела бы стереть ту со лба, с лица, с ресниц, на которых зависли капли, но её способность шевелиться испарилась. Она согласна только без конца прислушиваться к шуму воздуха, который он втягивает сквозь плотно сжатые зубы, и прокручивать одну и ту же мысль, её кишки до отказа забиты незнакомцем, хотя даже жених не дослужился до этих почестей.

Он даёт ей привыкнуть и говорит столько грязных словечек, кажущихся райской песней, что Вики начинает думать, что это сон — ведь только что пронзали страх и боль, а теперь она — волшебный чистый лист, на котором выписывают с каллиграфической аккуратностью: мучительно и нежно, мучительно и нежно, мучительно-нежно.

Когда девушка сама начинает подмахивать и насаживаться, развязно распахнув рот в одном бесконечном стоне, вопрос, как всё это вместилось, больше не волнует Уокер, её волнует только оргазм.

Два их оргазма.

— …словила ритм и кайф, Непризнанная? — Невыносимая хриплость нового бытия, где она — одна сплошная точка G, которую сладко насилуют. — Послушная Уокер, лучшая… моялучшаялучшая… — он заговаривается, поднимая и прогибая её к себе, запрокидывает белокурую голову и губами проходится по подбородку, двигаясь всё бессовестнее. Мокрая от слюны химера, от которой его кроет — вот кто такая эта Виктория. Она исчезнет в полдень и оставит его без себя, потому что Люциферу придётся сгинуть в иные параллели. — Каждую ночь, блять… Каждую ночь ты снишься с тех пор, как был завершён обряд с Кубком Крови.

Пальцы демон впихивает в её влагалище, потому что сгорел сарай, гори и хата. И если этот праздник служит прогревом перед поминками, то какая пьянка без нахального, двойного проникновения, вытряхивающего душу?!

Вики — небо, её тугая задница — солнце, возомнившее себя круглой, жаркой дыркой. То сочится светом самого настоящего, что ему оставили.

Он спускает всё до капли в её тесную попку, и благословляет на оргазм чередой коротких, рваных, дрочащих движений своей руки.

— Так низко я ещё не падала, — из воспалённого ануса сочится чужая сперма, и она находит в этом изощрённое, шлюшье удовольствие.

— Когда-то ты очень высоко летала, — мужчина лежит на ней сверху, прижимая к дивану, будто в планы криминалиста входит слинять, едва они пошевелятся, — поэтому я научил тебя падать.

На свою добычу соколы-сапсаны пикируют перпендикулярно земле, а удар лап этой птицы обладает такой разрушительной силой, что даже у относительно крупных зверей голова может отделиться от тела.

Виктория ничего не знает про сапсанов и соколиную охоту, впервые упомянутую в глиняных летописях Дур-Шаррукина, но готова поклясться — она потеряла голову.

* * *

Её нетрудно любить, когда она голая и её волосы грешны и растрёпаны. Когда искусаны губы, когда от макияжа остались лишь пятна абстракции, когда зазубрины туши отпечатались на вéках и теперь петляют неровными тропинками.

Её нетрудно любить намытую и блестящую, с раскрасневшимся от неловкости просьбы лицом: «Ты посветишь мобильником? Мне нужно в душ». Каждое движение — ещё одна фотография, которую не испортит вечность: заколка в поднятых локонах, нога на бортике, стыдливый поворот к стене — ей хочется подмыть себя между бёдер, а ему хочется смотреть. «Ну и пялься, ты всё равно видел больше, чем кто бы-то ни было!», — она всегда смелая, даже если на руках не козыри, а пустышки.

Её нетрудно любить в шортах и топе, она похожа на сладкую конфету в красивой, шуршащей обёртке, которая утрёт нос шоколадным ангелам из лучших столичных кондитерских. Свежий, хрустящий джинс того, что раньше было брюками, а теперь отрезано по самые ляжки. Свежая, распаренная горячей водой кожа ног с редкими, прозрачными волосками, как свидетельство неявной верности: последнее свидание с «бойфрендом» было не вчера и даже не на прошлой неделе.

Её нетрудно любить, когда она ест, как матрос с казённых харчей. Хлопает холодильником, отвинчивает крышку молока и заливает жидкость в горло прямиком из бутылки, выуживает из недр перемороженные ягоды и хрустит на зубах льдом, резким движением срывает консервную жестянку с тунца, а куски цепляет пальцами. «Что? Ну что-о-о?! Я есть хочу! Не надо так смотреть, угощайся!», — вонючую, рыбную жижу она тоже выпивает, почти режется о край банки, но выхлёстывает подчистую, ведя по дну языком, и ругается на свою, норовящую выколоть глаз, чёлку.

Её нетрудно любить, когда есть, кого любить.

До сегодняшней ночи он считал её красивой.

А оказалось, она — идеальная.

— Фалькон девять, как слышно? Приём! — Уокер хлопнула в ладоши там, где, по её версии, находилось лицо «Смита» и периодически вспыхивали радужки. Фонариком он светил на фотографии на полу, к которым они вернулись, и слишком затянул с театральной паузой. — Я сказала, что хочу услышать настоящую версию этих событий, — она обвела рукой дела.

— Они все мертвы — вот тебе настоящая версия событий.

— Нет-нет, погоди-ка! Давай с теми, своими отступлениями про ангелов, демонов и прочих крылатых мужиков в обтягивающих трико.

— Боюсь, ты начнёшь звонить в Ватикан, — он хмыкнул, поправляя ворот своей водолазки. В отличии от Виктории, никакого душа не было: Люцию ненавистна сама мысль смывать с себя её следы.

— Алло, здравствуйте! — Она изобразила, что прикладывает к уху трубку, — это Папа Римский? Папа Римский, в моей квартире сам Люцифер, сын Сатаны. Как что делает? Ест клубнику! В смы-ысле, это не дьявол? Он её тунцом закусывает, Папа вы мой Римский! Это ж восьмой смертный грех! Тщеславие, похоть, гнев, вот это всё… А в конце — шлифануть клубнику консервированным тунцом, как самое страшное из прегрешений! — Демону начинает казаться, что он — одно из тех людских, записывающих устройств, которое сохранит каждый звук и каждую гримасу. Возможность устоять перед ней сдохла в корчах, и теперь мужчина — порция крем-брюле, а Уокер — июльский зной. Битва проиграна, финита ла комедия. — Попробовать изгнать беса? — Девушка прикрыла несуществующую трубку ладошкой и спародировала заговорщицкий шёпот, — бес, ты изгонишься? — Люций оскалился и отрицательно качнул головой, от чего она тут же завопила в свой «телефон», — Римский Папа, он не хочет уходить! Что? Спросить «Почему?»..? Почему?

— Ты мне нравишься.

— Я ему нравлюсь. Что?.. Что?! «До ста размять»? Повторите, вас плохо слышно. А-а, «достать распятие»! У меня нет распятия, но я лежала под ним крестом. Это считается?!

— Уо-окер… — не-Леонард хохочет в голос.

— Алло?.. Алло! — Она отнесла руку от своего лица и посмотрела на ту с недоумением. — Кажется, Папа Римский повесил трубку.

— Это было убедительно, — он близок к тому, чтобы