В мрачном настроении приехали послы седьмого октября 1610 года в королевский стан под Смоленск. Здесь их ожидал далеко не гостеприимный прием. Два дня им не отпускали, в противность тогдашнему обыкновению, «кормовых запасов», отговариваясь тем, что Сигизмунд находится не в своей земле; между тем припасов негде было достать ни за какие деньги. Наконец, настоятельные просьбы послов были услышаны, причем запасы стали им давать весьма скудные. Вскоре затем состоялась и аудиенция великого посольства у Сигизмунда. После речей главных русских послов всему посольству пришлось выслушать высокомерную речь канцлера Льва Сапеги, сказанную им от имени короля. В ней говорилось, что Бог наказывает людей, не по достоинству занимающих царский престол, и что Сигизмунд, «сжаляся о разлитии крови християнской», хочет «Московскому государству успокоенья и в христианстве учинити добрую згоду, и кровь христианскую уняти, чтобы нашим государским жалованьем кровь христианская литися перестала». После аудиенции русские люди поднесли королю подарки и были им отпущены252.

С пятнадцатого октября начались съезды наших послов с панами радными253. Сразу же обнаружилось то глубокое противоречие, какое разделяло две нации и их интересы. В нашу задачу не входит подробное описание всех совещаний членов посольства с поляками. Отметим только случаи, где Филаретом были проявлены особенная твердость или проницательность. Теперь же укажем, чего добивались та и другая стороны. Нетрудно увидеть, что и русские, и поляки проявили величайшее упорство в отстаивании выгод и пользы своим государствам, обнаружив притом большое дипломатическое искусство: поляки – для достижения своих целей, русские – для обличения своих противников в хитрости и притворстве.

Не можем не признать, что и поляки, и русские были по-своему правы: полякам казалось, что Русь, извечный враг Речи Посполитой, на краю гибели. Нельзя было требовать от них особого великодушия, и странно было бы, если бы они не использовали своего исключительно выгодного положения. В свою очередь, наши послы отстаивали самобытность своей родины. Искренняя, пламенная любовь к ней давала им силы возвыситься до самоотвержения, до героизма. Наше сочувствие невольно на стороне Филарета и Голицына, и не только потому, что они защищали Русскую землю от иноземных посягательств, их дело было правым делом. Но справедливость заставляет нас отнестись с беспристрастием и к полякам. Прежде всего, они не обязаны были давать непременно утвердительный ответ на условия, поставленные русскими. Жолкевский не без тонкого расчета не внес в свой договор полного согласия на них, оставив дело до переговоров с Сигизмундом. Ловкий и вкрадчивый гетман, несомненно, искренний польский патриот, под рукой, быть может, и обнадеживал москвичей; но от уклончивых намеков до закрепленного подписью условия очень далеко. И польские паны в полной мере воспользовались преимуществами своего положения. Посмотрим, чего они стали добиваться, что потребовали от великих послов.

Надобно помнить, что к моменту прибытия великого посольства под Смоленск эта весьма важная крепость испытывала долговременную осаду ее войсками Сигизмунда, но стойко держалась благодаря мужественному сопротивлению осажденных, выгодам своего местоположения и отличным укреплениям. Польше очень хотелось овладеть этим городом, представлявшим собой в то время ключ к обладанию областью Верхнего Днепра и оберегавшим или открывавшим подступы к Москве. Поэтому польские паны всеми мерами добивались в переговорах с нашими великими послами передачи Смоленска Сигизмунду. Но и Филарет, и Голицын, и другие члены великого посольства прекрасно знали цену этой крепости и никак не могли согласиться на отдачу ее королю.

Другим непримиримым разногласием был вопрос о присяге на имя Сигизмунда. Как самому королю, так и остальным полякам представлялось вполне достижимым полное господство над Московским государством. Для этого надо было стать на Руси царем не молодому, неопытному и потому доступному русскому влиянию Владиславу, а его искушенному жизненным опытом и преданному католической идее отцу. Поэтому паны начали требовать от послов, чтобы те приказали смолянам присягнуть королю, да кроме того вообще старались повернуть все дело так, как будто присяга, данная русскими Владиславу, обязывала их присягнуть и Сигизмунду. Великие послы прекрасно поняли, в чем дело, и решительно, хотя и очень вежливо, отказали им в этом. Тщетно паны заявляли, что король пришел для успокоения Московского государства, что смоляне, отказывая ему в покорности, бесчестят тем королевское имя и что нельзя разделять отца с сыном, как это делают московские люди. Послы на такие доводы отвечали, что успокоения король лучше всего достигнет, выведя сообразно договору с Жолкевским войска из пределов Руси и отпустив королевича Владислава на царский престол. Отвечали также, что никакого бесчестия королю в отказе смолян присягать на его имя нет, но что смоляне с радостью присягнут Владиславу, как только поляки отступят от города. Возражая на последний аргумент польских панов о том, что сына нельзя разделять с отцом, Филарет и Голицын со товарищи привели историческую справку об обстоятельствах вступления самого Сигизмунда на польский престол при жизни его отца, шведского короля Ягана, и при сохранении полной независимости Речи Посполитой от Швеции.

Во время ведения переговоров великие послы заявили польским панам, что те предлагают совершенно новые условия, о которых они не имеют полномочий договариваться. В то же время они твердо стояли на том, что присланы от всей земли и не могут ничего сделать, не получив новых приказаний от нее. Ни патриарховы грамоты без боярских, ни боярские без патриарховых и никакие другие не могут быть приняты послами к руководству, если они не будут посланы от всей земли.

В такого рода доводах была для польских притязаний та опасность, что великое посольство представляло собой часть того самого собора, к авторитету которого прибегали Филарет и Голицын с другими послами. Таким образом, для решения новых вопросов надобно было вернуться великим послам в Москву и там принять участие в новом Земском соборе или собрать такой собор под Смоленском. За невозможностью сделать последнее поляки решили прибегнуть к первому. При этом, не предлагая уезжать главным послам, которых выгоднее всего было попридержать при себе и попытаться сломить их твердость, стали воздействовать на второстепенных членов посольства и успели в своем намерении. Многие русские люди смалодушествовали и, получив от короля разного рода пожалования на русский же счет, поехали обратно. Им казалось, что русское дело потеряно, тем более после того, как узнало великое посольство о впуске польского гарнизона в Кремль254. Поэтому было выгодно скорее войти в милость у новых господ.

Наиболее даровитый из таких малодушных членов посольства, знаменитый келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын так оправдывает себя и своих товарищей по самовольному оставлению посольства: «И того ради посольство к королю Польскому бездельно бысть, и в безчестии быша послании от Московскаго государства; их же начяшя до конца оскорбляти и гладом томити. Сам же король безпрестанно промышляя, како бы град Смоленск взяти. Послом же повеле отказати, что не будет королевич на государство Московское. Сенаторы же и гетманы рекоша посломъ: «Вы одне, послы, токмо безделничаете, а Московское государство все королю хочет служити и прямити во всем». И показываху челобитные за руками, кто что у короля просит. И того ради послы до конца отчаяшяся и не ведуше, что сотворити. Неции же от них и к царьствующему граду возратишяся»255.