Н. Ж.: Иногда раздражало. Но если этого не происходило, он точно так же расстраивался.

В. Л.: «Не мешайте моему одиночеству и не оставляйте меня одного».

Н. Ж.: Да, «и не оставляйте меня одного».

Это сложно. Я думаю, это у всех артистов так.

В. Л.: Хочу спросить об экранизации произведений Михал Михалыча. Как вы относитесь к фильму «Одесский пароход», который сделал Сергей Урсуляк?

Н. Ж.: Честно, мне очень нравится! Не в смысле прям вот сам фильм – я не могу оценивать его художественную ценность, я его оцениваю просто как Мишино произведение, показанное на экране. Мише всегда внушали, что он – это отдельный жанр, что он не читаем, по нему якобы невозможно снимать или ставить спектакли.

В. Л.: Не читаем другими?

Н. Ж: Другими, да. Имеется в виду, что можно лишь напечатать, и люди будут читать, только представляя его. Им нужна его интонация. Другие не смогут. Как и Высоцкому, я думаю, многие это ему говорили.

В. Л.: Ну, мы в «Огоньке» печатали, и люди читали многие годы.

Н. Ж.: Да-да. И кстати, мне больше нравилось Мишу читать глазами, без его голоса. Потому что его голос вводил меня в эту поверхностную историю. Что я имею в виду? На сцене он пытался добиться реакции, успеха, поэтому там педалировался поверхностный смысл, юмор, считал, зал должен засмеяться.

В. Л.: Паузы.

Н. Ж.: Паузы. Он как бы додавливал. То есть он мог уйти, потом вернуться и дорассказать. На некоторых концертах или в каких-то компаниях он иногда просто выдыхался, потому что, пока не добьется истерического смеха, не уходил со сцены. Но фильм Сергея Урсуляка мы с ним смотрели. И поняли, что да, несмотря на Мишины интонации, и фильм можно снимать, и спектакли ставить. Просто должен быть хороший режиссер, талантливые артисты.

В. Л.: Мне кажется, вот этот конец фильма, когда Миша, не говоря ни слова, просто смотрит, а потом медленно уходит через одесский дворик… Значительная точка.

Н. Ж.: Очень трагично.

В. Л.: А как Миша вообще относился к успеху?

Н. Ж.: Ой! Ему это очень нравилось. Он разрывался между писателем и артистом. Он никак не мог выбрать: то ли он хочет писателем быть – таким мастодонтом, чтоб прислушивались, то ли артистом, но чтобы иметь непрерывный успех.

В какой-то момент он очень хотел читать лекции, и я это ему помогла сделать. Мы ездили в Англию, и там для студентов, изучающих русский язык и литературу, Миша читал лекцию.

Он это сделал, и ему понравилось. Но второй раз он уже не захотел. Хотя был зван многими.

В. Л.: Ему это было не очень интересно?

Н. Ж.: Я думаю, он и тут продолжал сомневаться в себе: может ли он претендовать на роль лектора, научного работника и так далее.

В. Л.: Как он воспитывал сына Митю? Каким был воспитателем?

Н. Ж.: Да прекрасным совершенно! Он мог месяц не выходить из-за стола или быть в отъезде и не вспоминать нас, а потом нагрянуть с криками: «Смотри, отец прилетел!», «Митька, как ты там? Какие успехи?» Та-да-да-да! С маленьким он больше с ним общался. Потом начался этот сложный период, когда Митя превращался в подростка…

В. Л.: Тут у всех сложно.

Н. Ж.: Да. И у них был всегда сложный разговор.

Миша не умел разговаривать с детьми. Он разговаривал с ним как со взрослым. Поэтому всегда за дверью стояла я, на всякий случай, чтобы вмешаться и смягчить разговор. Мне кажется, они в какое-то время, лет в 7–8–9, немножко стеснялись и не понимали друг друга, то есть когда Митя уже начал осознавать, что папа – он умный, он артист. И потом, к концу школы, Митя стал для Миши очень ценен. Он любил с ним разговаривать и очень расстраивался, когда Митя отсутствовал.

В. Л.: В произведениях он часто к нему обращается: «сын», «скажи, сын».

Н. Ж.: Да. Ему очень это нравилось. Немного воображаемый, правда, сын, я думаю.

В. Л.: А вам он что-то посвящал?

Н. Ж.: Огромное количество всего.

В. Л.: Например?

Н. Ж.: Всё, связанное с истериками. Все произведения, где с женщинами что-то истерическое приключается… Он никогда не понимал, почему женщина может эмоционально среагировать на какое-то его жесткое замечание. В самом начале, я помню, был случай, когда мы с ним первый раз поругались… Помню, потому что рассказывала его миллион раз многим людям. Мы всегда ругались на очень банальные темы: недосолила, недоперчила, недогладила – какая-то бытовуха, в общем. И начиналось… Сначала с тихих тонов, потом пошла истерика, крик, потом битье посуды. Иногда…

В. Л.: Прямо с битьем посуды?

Н. Ж.: Ну, конечно, не сервизами, но какими-то мелкими предметами – да, было. Не в него! Это никогда не допускалось, никаких попаданий, всегда куда-то в сторону. И это было в Одессе.

Я думаю, соседи до сих пор пишут воспоминания. Всегда было очень бурно, но это были не кровавые разборки.

В. Л.: Одесса вообще способствует более сильным проявлениям эмоций.

Н. Ж.: Да. Так иногда из-за забора нам говорили: «Что случилось? Чем помочь?» Я отвечала:

«Не трогайте, мы сами разберемся». Однажды, вот так поругавшись, я хлопнула дверью и ушла. Это на даче было, ушла без вещей, документов, денег… Мити не было, поэтому я свободно, легко ушла. Куда – вообще непонятно, шла по тропе, злая-презлая. Потом, конечно, спустя полдня вернулась, отпустило.

И Миша тогда смотрел на меня и говорил: «Как ты могла меня бросить?! Как вообще?! Ты меня бросила голодного!» Я говорю: «Подождите!

Вы меня обидели. То есть вы хотите сказать, что я должна была приготовить борщ, накрыть на стол, погладить, помыть полы, потом закрыть дверь и уйти? То есть так?» Он говорит: «А как еще?» И самое интересное, мне казалось, что он шутит, но он говорил правду, он считал, что я не имела права бросать его.

Он же писатель, такой нежный, неприспособленный. Его надо накормить, даже если ты дико обижен. Потом можешь уйти. Но через пару часов вернуться.

В. Л.: Мне казалось, что Миша всегда очень трепетно относился к своим старым друзьям. Я несколько раз встречал список фамилий, с кем он учился на одном курсе в Институте инженеров морского флота, с кем он играл в студенческом театре.

Н. Ж.: Даже не из института. Он дружил и со всеми школьными друзьями. Он с ними встречался. Пока они могли, они