В. Л.: Значит, собирала параллельно его писательской деятельности?

Н. Ж.: Да. Всякие афиши и прочее. Иногда мне присылали Мишину книгу со словами, что есть подписанная книжка, но она нам как бы не нужна. Не знаю, кто-то обижался на что-то, видимо… Да, были и такие – звонили со словами «заберите свои книжки» или какие-то еще вещи. И я совершенно спокойно все это забирала. Мне передавали чьи-то письма от каких-то поклонниц и говорили что-то вроде: «Вот Машенька умерла, но у нас осталась переписка». Хотя оказывалось, что это не Мишины письма, а ее. Неважно, я всё брала. Честно говоря, никогда не читала это при жизни… У меня очень темпераментный характер, как у южанки, и я понимала, что, если увижу что-то не то, не сдержусь, пойду выяснять отношения.

Поэтому я все складывала. А сейчас мы перебираем это. Мне помогает наша секретарь, которая работала при Мише. Она замечательно разбирает его почерк. И мы с ней раза два в неделю утром заходим и просто берем очередную коробку и разбираем: это рукописи, это на выброс, это дубликаты, это документы, это о деньгах, это письма. И всё раскладываем по стопкам.

В. Л.: Много нашли неопубликованного?

Н. Ж.: Да. Мы разобрали примерно 20 % из всего. И уже есть ящик с неопубликованным.

В. Л.: Есть что еще публиковать?

Н. Ж.: Есть что публиковать. Правда, некоторые вещи прям совсем советские…

В. Л.: Это какие-то черновики, да?

Н. Ж.: Нет. У него черновиков вообще не было.

Он писал все начисто, никогда ничего не переписывал. Только для выступления переписывал.

В. Л.: Надо сказать, что он писал от руки.

Н. Ж.: От руки. Я просто благодарна, что у него было все от руки. Представляете, сейчас мне разбираться с компьютерным наследием или с печатным?!

В. Л.: Причем он еще писал большими округлыми буквами.

Н. Ж.: Да. И если он даже зачеркивал, то зачеркивал так, чтоб видеть, что там было написано. И он читал или один вариант, или другой, в зависимости от зала. И когда хорошо шло, он давал что-то в книгу. Это не всегда совпадало с прочитанным. Он мог вычеркивать, добавлять. Всё было очень маневренное.

В. Л.: Наташа, вот я от Миши знаю, что был у него почитатель – мастер на металлургическом заводе в Нижнем Тагиле, что ли?..

Н. Ж.: В Нижнем Тагиле. Сысоев.

В. Л.: …который собрал уникальную коллекцию его произведений.

Н. Ж.: Да. Он действительно живет в Нижнем Тагиле. На самом деле мастер сварки или литья.

Очень интеллигентный. Он брал бобины, если ему они ему доставались, и расшифровывал.

Слушал по телевидению и тоже записывал. Из газет брал тексты.

В. Л.: Понятно. То есть прежде всего он аудиотексты Миши переносил на бумагу?

Н. Ж.: Ему даже иногда сам Миша что-то присылал. Гигантский труд – 40–50, а может, 60 томов, фолиантов.

В. Л.: Чем была Одесса для Михал Михалыча? У меня такое ощущение, что он в основном писал, находясь в Одессе.

Н. Ж.: Да-да. Он писал, конечно, везде. Но Одесса для него, мне кажется, это просто какая-то особенная Родина. Вот Родина и всё! Он ее понимал. Когда мы в пандемию не могли поехать в Одессу, он меня спрашивал: «А как так? Почему мы не можем? А как я буду жить?» Каждый год, а мы с ним вместе были 30 лет, каждый год, начиная с июня, мы выезжали в Одессу и жили до октября-ноября. Потом появился Митя, наш сын, и мы приезжали 1 сентября, сдавали его в школу. Была няня, и мы еще уезжали на пару месяцев. И я должна была быть с ним. Миша не мог представить жизнь без меня. Не из-за того, что такая привязанность, а вот просто так получилось. Как любил Одессу, как любил маму – безотрывно. Видимо, когда мамы не стало, эта любовь перенеслась на меня окончательно. И я нужна была. Он мог меня не видеть. Он мог со мной не разговаривать, если я была занята. Но он просто должен был знать, что я в доме.

В принципе, он был очень жесткий по характеру, несмотря на доброту, любовь к животным до слезы. Но мне было разрешено звать в дом подруг, сколько я хочу. И в Одессе, когда он спускался на завтрак вниз, он мог открыть дверь, а внизу сидит куча моих подруг.

В. Л.: Наташа, у него есть описание, как он пишет в Одессе. Никак не может усадить себя за стол. И он закрывает дверь, потом закрывает окно, потом закрывает форточку и, только оставшись в изоляции, начинает писать. Это действительно так или он просто утрирует?

Н. Ж.: Он немножко утрирует. Вообще, с первого дня или со второго он садился за стол. Не знаю, что именно он делал за этим столом. Но иногда мы понимали, что тучи сгущаются. «Где мои тапочки? Почему они не стоят в этом углу, а стоят в том?» или вода не та, или еще что-то не то… И мы понимали, что что-то не ладится с творчеством. Всё становилось более драматично, истерично. Первая неделя особенно – в тему, видимо, входил. А потом начиналось, оттуда сверху… Открывалась дверь… У нас достаточно непонятный дом, но большой…

В. Л.: Хороший дом. Замечательный.

Н. Ж.: Вверху открывалась дверь, и оттуда раздавался… У Миши был, кстати, прекрасный слух и прекрасный голос… Так вот, дверь открывалась, и оттуда раздавалось такое громкое пение, какая-нибудь там: «Тада-да-дам!» – такой совершенно победный тенор. И мы понимали, что пошло.

В. Л.: А он вам читал написанное?

Н. Ж.: Да. Но читал он очень странно – читает, потом раздражается и говорит: «Ты меня не понимаешь, невозможно тебе читать». А ты в этот момент или варишь что-то, или готовишься к приходу его же гостей. Иногда он оттуда, сверху, звонил нам и пытался читать по телефону. У него был друг – Олег Сташкевич.

В. Л.: Да, друг и литературный секретарь.

Н. Ж.: …и директор, и родственник, и наше всё, одним словом. Он жил от нас недалеко, в пяти минутах ходьбы – и в Одессе тоже.

И тогда он звонил ему, и они общались. Олег меня спасал, конечно, этим. Потому что часть литературного чтения он брал на себя.

В. Л.: Как вы относились к невозможности остаться вдвоем? В Одессе или в Москве его всюду штурмовали люди: «автограф», «сфотографироваться».

А