взятую в русской поэзии», – писал Бродский. Он вообще был не щедр на похвалы. А вас он как-то очень открыто хвалил.

Ю. К.: Он меня любил, да. Любил меня и любил мою поэзию. Потом тоже произошла поразительная история. Я уже работал сторожем в другом месте – на Антиохийском подворье.

Сижу в сторожке. Вдруг входит какой-то чувак, как тогда говорили, расставляет треноги, что-то начинает фотографировать, не спросив разрешения. Я выскочил из будки, говорю: «Немедленно все убирайте. Тут запрещено снимать. Это Антиохийское подворье». – «Ой, извините». Я понимаю, что он иностранец (с акцентом).

«А вы не подскажете мне? Может быть, вы знаете. Есть в Москве поэт Юрий Кублановский.

Он тоже работает сторожем в церкви. Я ему привез от Бродского джинсовый костюм. Как мне его найти?» Представляете? Фантастика…

В. Л.: Вот это по тем временам подарок!

Ю. К.: Фантастика. Вот надо так встретиться, что он именно в мое дежурство пришел. Я и говорю: «Это я».

В. Л.: «Вот мой размер» (оба смеются).

Ю. К.: Вот такие чудеса. Через какое-то время я оказался в Париже случайно, хотя он меня очень звал в Штаты и уже нашел мне там место. Но это особый разговор. Просто дело случая. Работал я в газете «Русская мысль». Он вечером пришел ко мне. Возвращаясь из Венеции, он, как правило, летел через Париж. И вот он в Париже в очередной раз и зашел ко мне, разыскал, мы долго бродили по Парижу, он с жадностью расспрашивал меня обо всем и обо всех. И так мы сдружились. Потом прошло два года – он пригласил меня в Штаты, вел мои вечера в Бостоне, в Нью-Йорке. Мы считанное количество раз встречались. Но несколько раз в Париже, в Антверпене еще, по-моему.

В. Л.: Давайте, раз мы уже говорим о ваших великих друзьях, поговорим немножко о Солженицыне, который писал: «Поэзия Юрия Кублановского отличается верностью традициям русского стихосложения: ненавязчиво, с большим чувством меры, обновленной метафоричностью, никогда не эксцентричной, всегда оправданной по сущности и естественной упругости стиха, часто просящегося к перечитыванию и к запоминанию». У меня было впечатление, что в последний российский период вы были самым близким к нему из писательского мира. Какое у вас ощущение от Солженицына-человека? Вот я дважды брал интервью у Александра Исаевича. Меня поразила его рациональность, поразило его скупое отношение к тому времени, которое у него осталось до ухода из жизни. Пожалуй, я никогда до этого с такой рациональностью не встречался.

Ю. К.: Потому что у него было ощущение, что многие годы ушли впустую. Он мог бы заниматься писательством, а в это время ему приходилось в шарашке или в лагере заниматься совсем другими вещами. И у него была жадность до времени.

Жадность. Даже в первый вечер… Я гостил у него в Вермонте. Кстати, я был, наверное, может быть, едва ли не единственным из литераторов третьей волны, кого он пригласил к себе…

В. Л.: Он вел довольно отшельнический образ жизни в Штатах.

Ю. К.: Отшельнический. Потому что кроме всего прочего действительно было трудно добраться до него. Наташа встречала меня за 25 км от дома, в приходе. В общем, это целая история. Он не мог так просто принять гостя.

Если гость приезжал, надо было его оставить ночевать, потом везти обратно. В общем, на каждого гостя два-три дня улетало в итоге.

Очень большое впечатление на меня произвело посещение Вермонта. Безусловно. А потом, когда он вернулся, на него как-то все набросились. Я уже знал примерно его и характер, и взгляды. Я решил для себя, что если я понадоблюсь, он сам меня найдет, позвонит. И совершенно не искал никаких с ним встреч. Но это так и произошло.

В. Л.: Нашел и позвонил?

Ю. К.: Нашел и позвонил, и предложил на телевидении сделать несколько передач. И мы с ним два или три раза так в эфире беседовали, пока Березовский, тогда хозяин Первого канала, не закрыл его передачи, даже не поставив об этом в известность Александра Исаевича. Вот это поразительно. Я в очередной раз к нему приехал записываться – и никто из телевизионщиков не пришел.

В. Л.: Какое у вас ощущение, почему Солженицын как-то ушел с площадки общественной дискуссии?

Ю. К.: Когда? Сейчас?

В. Л.: Сейчас.

Ю. К.: Потому что трудноват. Большие объемы текста, очень насыщенная, глубокая мысль.

Новым политологам он просто уже не по уму и не по развитию. Я этим объясняю. Даже такая гениальная его вещь, допустим, как «Размышления над Февральской революцией», это, я считаю, вообще лучшее политическое эссе, написанное когда бы то ни было на русском языке. Два или три года назад был юбилей Февральской революции. Я увидел, не буду называть фамилии, посвященную этому эссе встречу. Никто из сидящих в президиуме, я понял, этой вещи не прочитал. Все говорили кто в лес, кто по дрова.

Для меня это было очень обидно, потому что я не знаю, по какому принципу их всех собрали в эту передачу, могу только догадываться. Но, к сожалению, видите, книга вообще вымывается из памяти человечества. Вот он мне говорил:

«Если мы доживем до такого чуда, как демонтаж режима в России, потекут мои книги к людям».

В голову не могло прийти, что книга вообще будет уходить из цивилизации, из читательского сознания.

В. Л.: О нынешнем литературном процессе. Я не говорю о великих, но по-настоящему большие писатели есть в России?

Ю. К.: Я некомпетентен в этом вопросе. Всё, что я читал, на меня не производило впечатление чего-то по-настоящему выдающегося, понимаете? Юзефович мне, например, нравится. Юрий Малецкий ничего. Но в целом остается какое-то такое послевкусие, что тебя надули, и утекает между пальцами эта проза. Может быть, из-за моего возраста? Поэтому я предпочитаю перечитывать что-то, что мне дорого, чем открывать для себя новые имена.

В. Л.: Юрий Михайлович, к нашему разговору о Солженицыне. А что такое, на ваш взгляд, свобода?

Ю. К.: Свобода – это… Знаете, как сказал философ, говоря о правах человека, что у человека есть только одно право – добросовестно выполнять свои обязанности. Я считаю, свобода только тогда плодотворна, когда она оказывается в руках человека, который себя сумел воспитать. Это, конечно, не вседозволенность. Настоящая свобода всегда связана, по-моему, с культурным самоограничением, с самоограничением, вытекающим из желания не делать зла человеку, кто рядом с тобой. Слово «свобода» затрепано страшно. И те, кто даже считают себя свободными, я же вижу, как они зависят,